Княжья доля

В самом деле, ну что она видела, прожив почти всю жизнь со своей бабкой в лесной глуши и почти без людей?

Да, был в ее жизни густой лес, вместе с которым она грустила осенью, терпеливо пережидала зиму, радовалась первому весеннему солнышку и наслаждалась жарким летом.

Была и лесная живность, которая в изобилии бродила в тех местах по своим укромным тропинкам, не пытаясь убежать от маленькой доверчивой смуглянки.

Даже робкая белочка, чувствуя кристальную родниковую чистоту ее сердечка, доверчиво брала с ее рук нехитрый, но вкусный гостинец — корочку хлеба или съедобный корешок, которым Доброгнева щедро делилась с нею.

Ни волк, ни лиса, ни медведь, не раз встречавшиеся ей в непролазных чащобах Волчьего лога, тоже никогда не пытались ударить ее лапой, впиться в горло или проявить хоть малейшую агрессию.

Зато от людей, которых она поневоле научилась опасаться, ей досталось изрядно. Никогда ей не забыть проклятий простоволосой селянки, истово выкрикиваемых у самого порога избушки. С пеной у рта она обвиняла ее родную бабушку в смерти мужа-кормильца.

А разве старуха была виновата в том, что простодушный смерд, получивший от нее горшочек с едким питьем от страшной нутряной болезни, вместо того чтобы по утрам послушно хлебать из него всего по пол-ложки, одним махом опростал его на второй день?

Печальный результат не замедлил сказаться. Уже на следующее утро после принятой сверхдозы он окончательно слег, а еще через два дня умер, оставив безутешную вдову и трех малых сирот.

Помнится, Доброгнева попыталась было выйти из избушки, дабы объяснить этой неразумной женщине, что их вины в этом нет. Ведь бабушка вовсе не опоила его по своей дьявольской злобе адским зельем, в котором не было вовсе ничего колдовского, простой корешок солодки, чуток чистотела, да еще с десяток других корешков, со всем тщанием истолченных и вываренных в ключевой воде.

А если бы она сама его приготовила? Ведь бабушка научила ее уже многому, почти всему, что знала сама, а смышленой девахе, сызмальства отличавшейся необычно цепкой памятью и сообразительностью, дважды повторять одно и то же нужды не было.

Так что ж тогда — она сама стала бы ведьмой? Просто смешно.

Все это она и хотела растолковать вопившей у их низенького покосившегося крылечка женщине, свято веря, что если разъяснить все толком, то человек непременно поймет и досадное недоразумение, к всеобщему удовлетворению, сразу же прояснится.

Однако едва она открыла дверь, как уже через секунду в нее полетел первый увесистый комок глины, до крови разбивший нижнюю губу, а следом еще и еще, но уже не так удачно для кидающей.

Доброгнева, ошеломленная происходящим, продолжала стоять в дверях, ошарашенная не столько болью, сколько обидой и непониманием происходящего, пока бабка, увидев, что творится, с неожиданным проворством не бросилась к ней и не оттащила от входа, успев перед самым носом женщины захлопнуть дверь и наглухо перекрыв ее тяжелым железным засовом.

Физическая боль прошла очень быстро, но ранка тем не менее заживала необычайно долго — целых две недели. Как пояснила бабка, было это оттого, что удар нанесли с ненавистью и проклятием, хотя и не по уму сказанным.

Через месяц она все-таки зажила, оставив в качестве напоминания о случившемся лишь крохотный рубчик возле левого уголка рта, практически незаметный, если не присматриваться.

А вот шрам на сердце, уродливый и остро щемящий при каждой последующей обиде, оказался самым болезненным и трудно заживающим.

«За что она меня? Что я ей сделала?» — эти вопросы, на которые так хотелось и не получалось найти ответы, она часто задавала себе долгими бессонными ночами, лежа в маленьком шалашике на мягком еловом лапнике.

Туда они перешли жить уже на следующее утро после случившегося, и, как выяснилось всего через день, весьма вовремя.

Разъяренная толпа селян, пришедших с топорами, косами и вилами, была очень недовольна, что старая ведьма вместе со своим бесовским выкормышем ушли от справедливого возмездия, и с досады устроила славный яркий костерчик из старенькой избушки, где им так славно жилось добрый десяток лет.

Худо-бедно, но к концу лета бабка ухитрилась найти не только новое укромное местечко для жилья, но и излечить в небольшом сельце, стоящем верстах в пяти, хворого смерда, имевшего до своей болезни славу первейшего мастера-древодела[31] во всей округе.

Еще относительно молодой, только-только перевалило на четвертый десяток, он был к тому времени уже в полной лежке, и тогда, невзирая на уговоры сельчан, считающих, что бог дал — бог и взял, его отважная женка все-таки решилась на неслыханный по смелости поступок и доверилась суровой старухе.

Как оказалось — не прогадала.

Не прошло и трех седмиц[32], как болящий не только встал с постели, но и после долгого перерыва впервые взял в руки топор, чтобы для начала хотя бы заточить его.

А еще спустя две седмицы Незван, как звали мастера, невзирая на все уговоры жены, ушел с угрюмой бабкой в лес, дабы сдержать слово, даденное ей в тот день, когда старуха только приступила к его лечению.