Княжья доля

Ну а в довесок к этому звал к себе Арсений на исповедь бывшую дворовую холопку Купаву.

Словом, хорошего мало.

Однако деваться было некуда, и посему Константин, послав Епифана с предупреждением, чтоб его ненаглядная в Ольгове раньше завтрашнего вечера не появлялась, почесав в затылке, приказал готовиться к выезду.

Отправлять к церковникам одну Доброгневу было равносильно тому, чтобы засунуть девчонку в клетку к голодному тигру. Конечно, вроде бы до костров пока еще не дошло даже в Европе, не говоря уж о Руси, но монастырские подземелья были не слаще.

Дабы не трястись по проселочной дороге, было решено принять предложение Епифана и двинуться Окой, благо что и Ольгов, как и сам Ожск, тоже стоял на ней.

О том, что рана на ноге уже неплохо зарубцевалась, ведала одна ведьмачка, а больше и знать никому не надо.

Рассудив таким образом, Константин решил почти весь путь к епископу проделать в носилках и лишь за несколько шагов до отца Арсения, кривясь от якобы страшной, нестерпимой боли, слезть с них и, жутко хромая, проковылять пару-тройку шажков.

Авось епископ смягчится сердцем.

Сказано — сделано, и наутро, когда солнышко только-только взошло, его понесли в сопровождении дружинников, Доброгневы, ее помощницы Марфуши и юного и тщедушного, то и дело крестившегося монаха к ладье.

Посудина по своим габаритам смахивала на небольшой катер, только с более круто изогнутыми бортами и высоко задранным носом, который венчала искусно вырезанная птичья голова с полуоткрытым клювом.

Кого именно изобразил безымянный резчик — непонятно. То ли лебедь, то ли утка, то ли гусь. Словом, что-то мирное и невоинственное.

Внутри ладьи было, несмотря на всю ее средневековость, довольно-таки уютно, особенно на верхней палубе, где Константин и возлежал у самой кормы, заботливо укутанный в медвежьи шкуры Доброгневой, которая в то утро была непривычно молчалива.

Впрочем, долго молчать девушка не смогла и не удержалась, чтобы не поделиться тревожившими ее мыслями:

— Говорил ты мне, княже, на днях, будто смотрины дружине своей порешил устроить, а воеводой набольшим в ней боярин твой Онуфрий.

— Помню, — кивнул рассеянно Константин, мысли которого продолжали витать далеко отсюда. — Так что с того?

— Видала я его мельком, — хмуро отозвалась Доброгнева. — Уж больно взор у его недобрый. Такой у казюли бывает, да и то лишь по осени, когда ей от яда своего накопленного высвободиться потребно.

— Ну он у меня набольший, кого же и ставить, как не его. Да и выгоды ему никакой нет меня кусать.

— А казюли про выгоду не думают, — возразила девушка. — К тому ж мыслю я, не про все его выгоды ты ведаешь.

— Да ну, — лениво отмахнулся Константин. — Путаешь ты что-то. Пока я в силе, так и ему хорошо. Помстилось тебе что-то, или сон дурной увидела.

— Спорить с тобой не берусь, — обиженно поджала губы Доброгнева, — а токмо не помстилось и не приснилось. Да ты и сам вскорости поймешь правоту мою. — И с глубоким вздохом добавила: — Лишь бы поздно о ту пору не было. — Она ненадолго замолчала, хмуро разглядывая полноводную Оку, но вскоре ее мысли приняли новый оборот, и она, вновь повернувшись к князю, с задумчивой улыбкой спросила: — А помнишь, княже, како мы на санях по Оке-матушке сюда в Ожск мчали?

— Это откуда и когда? — уточнил Константин.

— Так из Переяславля, опосля охоты твоей развеселой.

— Честно говоря, не помню, — повинился он. — А что?

— И где тебе там было помнить, — согласилась ведьмачка. — На волосок единый от старухи с косой пребывал. Одно только и шептал, что в Ожск хочешь. Мне почему-то слышалось — в Ряжск, да Епифан твой поправил. Сказал, нет такого града на Рязани.

Константин усмехнулся. Парадокс, да и только. Он сам родом оттуда, а града действительно еще нет. И не потому, что сгорел дотла или степняки проклятые разрушили до основания, а потому, что не построен еще. Чуть ли не триста лет ждать надо.

«Хотя зачем ждать? — мысленно одернул он сам себя. — Было бы желание, и все. Только на этот раз поставим крепость не от татарских набегов, а от половцев. Сейчас-то мне уже легче, я хоть знаю, не только в каком веке, но и в каком году живу. Воистину, не было бы счастья, да несчастье помогло. Если бы епископ не прислал своего служку, до сих пор бы терялся в догадках, а так точно уже известно, что на дворе сейчас лето шесть тысяч семьсот двадцать четвертое от Сотворения мира».

Иному человеку эта дата ни о чем бы не сказала, но Константин был учителем истории и прекрасно знал, что от мифического Сотворения мира до предполагаемого рождения Исуса Христа прошло пять тысяч пятьсот восемь лет.

Оставалось отнять данную цифру от той, которую назвал монах, и получить в итоге тысяча двести шестнадцатый год от Рождества Христова. Легко и просто, если, конечно, умеючи.

Вообще-то после того, как он узнал о том, что на престоле могущественных северных соседей сидит его тезка, Орешкин не особо стремился вычислить точную дату, ибо вполне хватало коротенького диапазона в четыре года.