Княжья доля

В конце концов, какая разница, что за год на дворе — тысяча двести шестнадцатый или тысяча двести восемнадцатый — если учесть, что особых событий в это время в Рязанском княжестве не происходило?

На Руси да, имелись, но встревать в них он не собирался — и не с кем, да и ни к чему, вот и получалось, что точная дата на данный момент несущественна.

Иное дело — татары, которые скоро объявятся. Тут да, но до них минимум семь, а то и одиннадцать лет, так что время пока позволяло никуда не торопиться.

Словом, он даже и вспоминал о том, что до сих пор не ведает, в каком году живет, от случая к случаю. Не вспомнил и сейчас, при взгляде на монашка.

А услышал Константин дату почти случайно, когда заинтересовался здоровеннейшей книгой, явственно выпиравшей всеми углами из скромной котомки монаха, и полюбопытствовал, что за фолиант таскает с собой благочестивый отец Пимен.

Солидное, отливающее преклонными годами, отсвечивающее сединой и старческими хворями имя, равно как и обращение «отец» так явственно не соответствовали внешнему облику монаха, что улыбку удалось сдержать еле-еле.

Юнец это тоже чувствовал и потому чуть ли не ежеминутно краснел и смущался. Невинный же вопрос князя и вовсе вогнал его безбородое мальчишеское лицо в густую краску.

Наконец собравшись с духом, тот пролепетал, что сие хронограф и страницы оного девственно-чисты, поскольку им только предстоит быть заполненными.

Но ежели князь милостиво пожелает, то ныне же он с пером в руце, помолясь, дабы господь благословил сей труд, сядет за хронограф и опишет, как могучий витязь, будучи един, аки перст, в одиночку одолел цельное скопище лесных татей.

После столь многословной тирады монашек выжидающе уставился на недоумевающего князя, до которого лишь спустя минуту дошло, что этот щуплый доходяга под могучим витязем подразумевал самого Константина.

Настала очередь краснеть хозяину дома.

И вот тут-то, решив поначалу наотрез отказаться от такой лести и документально запечатленной славы, Константин вдруг передумал, в очередной раз вспомнив про неизвестный год и придя к выводу, что ситуация — лучше не придумать, так почему бы ею не воспользоваться.

— А ты как начинать будешь, юный борзописец? — поинтересовался он у монашка. — «В лето шесть тысяч» и так далее?

— Завсегда так начало письму ведем, — растерянно пролепетал юнец и стыдливо утер нос рукавом рясы, шумно им хлюпнув при этом.

Это как раз Костю устраивало, и посему немедля последовало высочайшее княжеское дозволение:

— Ну так и быть. Пиши. Только после зачтешь мне. Не бойся, переправлять и вымарывать ничего не велю, — поспешил он успокоить монашка. — Просто любопытно мне, что ты там да как пропишешь.

— А если вдруг не по нраву придется? — осторожно поинтересовался юный Пимен.

— Это… — протянул Константин и замялся. Назойливое словосочетание «мои проблемы» так и лезло на язык, но было явно не к месту. Он почесал в затылке и наконец нашелся: — Мое горе. А ты вправе все события описывать так, как они тебе видятся, и никто здесь тебе не указ. — И добавил для убедительности: — Кроме самого господа бога.

Монашек тут же перекрестился, Константин последовал его примеру. После этого пришлось битых полчаса рассказывать, как все произошло, вспоминая по просьбе Пимена многочисленные подробности.

Затем средневековый журналист удалился в специально отведенную для него светлицу, оснащенную всем необходимым для письма, и приступил к работе.

Закончил он ее вечером. Константин еще не спал, так что услышал и дату, и многое другое, сделав незамедлительный вывод, что кто-кто, а журналисты по своей натуре как были неисправимыми вралями в двадцатом веке, так и остались посейчас, даже если на них напялена ряса.

Хотя правильнее было бы сказать наоборот, поскольку перед ним стоял в нетерпеливом ожидании похвалы, так сказать, прапрапрадедушка акул пера.

«И прадедушка тот еще, — мрачно сопя, думал Константин. — Если парня малость подучить в универе на журфаке, так он еще и правнукам сто очков вперед даст».

— Я разве так тебе рассказывал? — не выдержал наконец он. — Хорошо, что ты хоть сразу написал, а то спустя неделю и вовсе из этой полусотни татей не меньше тысячи состряпал бы.

Монашек, виновато потупив голову, тем не менее пытался возразить:

— Сие для потомков нравоучительно, потому число татей чуток и прибавил.

— Ничего себе чуток — вдесятеро загнул! — От возмущения Костя уже не контролировал свою речь, но, невзирая на вкрапления чужеродных слов, Пимен отлично понимал князя. — А Доброгневу куда дел? Если бы не она, меня бы вообще убили.

— Не дело, когда князя девица в бою спасает, — учтиво, но твердо отбивался монашек. — Оно куда привычнее, егда, напротив, он ее из тенет вызволяет.

— А на коня зачем усадил? Я ж с него свалился, — напомнил Константин.

— И тута негоже выходит. На коне-то куда как лучшее будет, нежели пеши. Князь все ж таки, а не смерд-ратник.