Хроники преисподней

А дальше было так. Пичуга не пошел за Громовым, а остался стоять в тени, где его никто видеть не мог. И вдруг заметил, что от стены отделился темный силуэт и потрусил за Василием Ивановичем. Когда Громов притормаживал или поворачивал голову, шпион тут же падал на землю или уходил в тень. Стало ясно, что он не просто так за Громовым ходит, а с конкретной целью.

– А какая может быть еще у него цель, кроме как убить тебя, – подытожил Цыган.

Загорский недоверчиво покачал головой. Странно, что сам он за собой слежки не заметил – у него на это нюх хороший.

– А потому что уж больно ловок этот черт, – объяснил Яшка. – Только Пичуга хотел за ним пойти, тот и растаял в воздухе, как привидение.

– Ладно, – сказал Загорский, – в любом случае, интересно. Пичуга этого черта не опознал, случайно?

Оказалось, что нет. Темно было, лица не видно.

С минуту Загорский раздумывал. Для Цыгана такие долгие размышления были невыносимы, он не выдержал и снова заговорил. Тут, говорил Цыган, сколько ни думай, а грохнут Василия Иваныча. Единственный способ спастись – грохнуть мокрушника первыми. Одна только проблема: неизвестно, кого именно надо грохнуть. Ежели бы, например, они с Пичугой и Камышом тоже были актерами, то могли бы всюду ходить с Громовым и охранять его. Но они на общих работах, так что, видно, придется ему самому о себе побеспокоиться, и не хлопать ушами попусту…

Внезапно Нестор Васильевич задал вопрос, как будто бы вовсе не имеющий отношения к делу.

– Скажи, Цыган, а в санчасть трудно будет попасть?

Яшка посмотрел на него с интересом.

– В санчасти укрыться хочешь? Хитро придумано. Ее снаружи охраняют и посторонним зайти туда не так-то легко. Да и мочкануть тебя на глазах у прочих больных будет не так-то просто…

* * *

Для визита в санчасть Загорский выбрал боль в почках – на Соловках вещь чрезвычайно распространенная, в частности, из-за гнилой, нечистой воды и из-за плохих условий содержания в целом. К счастью, как артист он был освобожден от общих работ и отпрашиваться ему не пришлось – да никто бы его и не отпустил. Надо к врачу – иди после работы. А то, что врач тоже человек, и ему тоже отдыхать надо – это никого не заботило. В результате многие доходили до врача только вперед ногами, когда помочь было уже никак невозможно.

Когда Нестор Васильевич явился к санчасти, рядом, греясь в теплых весенних лучах, вальяжно посиживал стрелок-красноармеец. Увидев Загорского, хотел что-то строго спросить, но разморенный, ничего не сказал и только лениво махнул рукой: проходи, золотая рота[25].

Санчасть выглядела не многим лучше, чем казарма с уголовниками, вот разве что разного дерьма по углам не было навалено в таком количестве. Облупленная, холодная, вонючая, грязная – санчасть была таким же филиалом чистилища, как и большинство помещений на Соловках. Какой-нибудь вольняшка, наверное, предпочел бы умереть, чем лечиться в подобных условиях. Даже каэры старались без крайней нужды в санчасть не соваться, будучи убеждены, что лучшее, что с ними смогут там сделать – отправить на тот свет. Загорский, однако, в санчасти имел конкретный интерес и потому отступать был не намерен.

У фельдшера в кабинете уже кто-то сидел. Загорский прождал минут десять, прислушиваясь к сдавленным крикам, которые доносились из кабинета и гадая, каким же это экзекуциям подвергается там пациент. Более всего это походило на изъятие зуба, как его описал Чехов в рассказе «Хирургия». Невнятное мычание перемежалось отчетливыми воплями: «Господи, помилуй!» и матерными криками.

Наконец дверь растворилась, и злополучный пациент вывалился в коридор. Лицо его было перекошено не опавшим еще флюсом и только что пережитыми муками. Но даже и в этой искаженной страданием физиономии Нестор Васильевич мгновенно разглядел знакомые черты. И замер, не веря своим глазам.

– Ру́дый? – проговорил он негромко. – Подполковник, это вы?

В глазах измученного пациента вспыхнул какой-то странный огонь, но тут же и погас.

– Обознались… – хрипло сказал он, и неуверенным шагом пошел прочь.

Загорский проводил его взглядом. Обознался? Быть не может! Да, подполковник смотрелся плохо, не было его бравых усов, в глазах потух свет, он выглядел лет на двадцать старше – но это был он, храбрый авиатор Владимир Владимирович Рудый.

С другой стороны, он, Загорский, своими собственными глазами видел, как пуля красноармейца сразила Рудого во время боя в Ферганских горах. Значит, все-таки обознался. Но ведь и за несколько лет до того он видел, как аэроплан Рудого потерпел крушение в Сибири. Прошло несколько лет, и он встретил подполковника живым и здоровым, ведущим караван с оружием на помощь басмачам. Что же это выходит – Рудый бессмертен, как какой-нибудь Осирис? И если это на самом деле так, что он делает здесь, на Соловках?

Тут только Нестор Васильевич заметил, что в дверях стоит фельдшер и внимательно, как бывает только в лагере, его разглядывает.

– Что, знакомого встретили? – спросил фельдшер.

– Нет, обознался, – живо отвечал Загорский. И тут же спросил нарочито безразлично: – А кто это?