Хроники преисподней

В неярком свете дежурного фонаря открылось ему чрезвычайно любопытная физиономия. Строгие черты лица, аристократическая красота, благородные седины, которые странным образом контрастировали с черными бровями и общим моложавым видом. Неужели бог всех авантюристов послал ему спасение в виде этого немолодого господина?

– Вы в театре когда-нибудь играли? – быстро спросил Парижанин.

Громов слегка замялся.

– Как вам сказать… Немного, в домашнем.

– Отлично, – воскликнут Егоров, потирая руки, – большего и не требуется.

– Вообще-то я драматург, пишу пьесы… – начал было Громов, но Миша нетерпеливо прервал его.

– К черту пьесы, милостивый государь, у нас и так драматургов выше крыши. ХЛАМу не хватает актеров и именно вашего типажа. Яшка сказал, что вы фармазон. Это значит, вы блатной, то есть не из каэров?

Громов пожал плечами: а какое это имеет значение? Миша в двух словах объяснил, какое. Громов на секунду задумался.

– Видите ли, – сказал он с неудовольствием, – формально я, действительно, сижу здесь по уголовной статье. Но мое прошлое не так чисто, как может показаться. Я, как бы это выразиться, новоиспеченный уголовник…

Тут он посмотрел на Яшку. Тот сделал рукою знак, должный обозначать: что бы тут ни говорилось, он, Цыган, будет нем, как могила.

– К черту детали, – нетерпеливо воскликнул Миша, – ваше темное прошлое меня не интересует. Официально вы – фармазон, а, значит, чисты перед советской властью, не то, что какой-нибудь контрик. Цыган, исчезни, у нас будет разговор с месье фармазоном.

Яшка вышел из-под света фонаря и растворился в темноте.

– Какое же амплуа вы мне прочите? – спросил Громов.

Парижанин отвечал, что с такой внешностью можно играть хоть государя-императора, но лично он рассчитывает, что Василий Иванович будет исполнять в первую очередь роли благородных отцов и иностранных шпионов.

– Что-нибудь слышали о шпионах? – перебил сам себя Миша.

– Краем уха, – осторожно отвечал Громов.

– Ничего, я вас научу. Быть шпионом очень легко. Надо только поднять воротник, сделать подозрительный вид и говорить по-русски с акцентом.

И Миша, иллюстрируя сказанное, поднял воротник своего пальто, надвинул поглубже фетровую шляпу, зыркнул по сторонам глазами и произнес, коверкая слова:

– Я есть мистер Громофф, иностранный шпион! Я есть пить виски с содовой и есть кушать черная икра. А в это время голодающие колхозники Франции есть ничего не есть и совсем ничего не пить.

Громов кивнул: понятно, классовая ненависть. Именно, согласился Миша, с волками жить, по-волчьи выть. Ну, так как же решит Василий Иванович? Спасет ли он театральное искусство Соловков от атак администрации?

Громов думал совсем недолго.

– На что я могу рассчитывать? – спросил он деловито.

Миша посмотрел на него с уважением: сразу видно, что господин Громов – человек практический. Что касается выгод его нового положения, они очевидны. Во-первых, его освободят от общих работ. Во-вторых, его переведут из развалин собора, набитых вшами и людьми, в келью на пять человек. В третьих…

– Я согласен, – перебил его Громов.

– В таком случае, мы спасены!

И Миша, не в силах сдержать радости, прямо тут же, на месте, исполнил такой удивительный краковяк, какого, наверное, не видывала даже парижская Гранд-Опера́.

Глава шестая. Женщина из прошлой жизни

По окончании спектакля овации грянули такие, что, казалось, под артистами сейчас просядет сцена. Однако сцена удержалась – и только для того, чтобы хламовцы выходили на поклон снова и снова.

– Браво, – кричали бытовики и каэры, набитые, как сельди, в ряды, тянувшиеся вдоль узкого длинного зала, – бис!

Но их культурные восторги легко перекрикивали уголовники.

– Лáдом! – гремело под сводами театра. – Чистая лафа! Центровой спектакль!

Миша Парижанин сиял. Они с режиссером Глубоковским сделали невозможное – за неделю ввели на роль дебютанта Громова и сдали-таки спектакль к сроку. Да как сдали – с ходу такого успеха, пожалуй, и не припомнишь.

Пожалуй, среди всех актеров один только Громов не улыбался и раскланивался на три стороны с самым серьезным видом.

У выхода Василия Ивановича ждала шпана – бывшие его соседи по собору, он же барак.

– Законно, Гром! – тряс ему руку Яшка-Цыган. – Такого цимуса я не имел давно!

Стоявший рядом Камыш солидно кивал: все верно, из песни слова не выкинешь.

– Забалдели по-черному, – соглашался Шило, пришедший на спектакль в сопровождении верного Кита. – Правильно я тебя в первый день не порезал. Скажи, Кит?

Кит смущенно улыбался: ему льстила компания таких великих людей. Внезапно Василий Иванович бросил взгляд в строну и нахмурился.

– Момент, братва, – сказал он, – я мигом.

И, покинув развеселую компанию, пошел прочь, туда, где стояла одиноко немолодая женщина в простой черной, почти монашеской одежде. Замер в шаге от нее, смотрел, как будто не веря. Она улыбнулась ему, и робкая улыбка эта как бы озарила все ее лицо, сделало его необыкновенно красивым. Добрые карие глаза глядели на Громова-Загорского, не отрываясь.

– Нестор Васильевич, – сказала она наконец.

– Графиня… – он смотрел на нее потрясенно.