Хроники преисподней

Корейша по лагерным понятиям был почти козырный туз – и не потому, что индиец, тут и не такую экзотику видали. До того, как попасть в лагерь, Корейша представлял в СССР крупную индийскую фирму. Когда доблестные чекисты повязали его за шпионаж, фирма не забыла своего работника и грела от души, или, говоря фраерским языком, переводила на его лагерный счет солидные суммы. На руки, разумеется, никто ему этих денег не давал, да и зачем в лагере британские фунты стерлингов – зад, что ли, ими подтирать? Зато был в лагере закрытый кооператив НКВД. И вот там-то Корейша и отоваривался, и отоваривался так знатно, что мог угощать товарищей по несчастью настоящим черным кофе и печеньем – лафа, мало кому доступная даже и на воле. На те же индийские пиастры он выбил себе отдельную келью – светлую и теплую. Между нами говоря, многие свободные советские граждане могли только мечтать о подобных условиях проживания. Для теплолюбивого же индуса и его русских друзей из ХЛАМа такая келья была просто спасением. Ее назвали «Индийской гробницей» и сделали штаб-квартирой ХЛАМа.

Прибывшие в этот вечер в келью к Корейше театральные деятели почтили память покойных коллег вставанием, после чего Миша кратко описал сложившуюся ситуацию.

– Гибнем к чертовой матери. И всему виной дегенерат Васьков.

Богема ненадолго задумалась. Первым голос подал деникинский офицер Акарский, амплуа героев-любовников.

– Отправить Васькова в шестнадцатую роту, – произнес он сурово.

Миша кисло улыбнулся.

– Не смешно, Акарский, – сказал он. – Террор – это не наш метод. Больше изящества. Если бы шлепнуть Васькова было так просто, неужели этого не сделали бы до нас?

Оригинальное решение предложил поэт Борис Емельянов. Миру он представлялся декадентом-традиционалистом, и даже в лагере носил черный плащ-крылатку, приводя в восторг шпану. Ходили, правда, слухи, что это не настоящий Борис Емельянов и где-то на воле есть другой Борис Емельянов, который даже, кажется, стихов не пишет, а все больше по репортерской части. Однако сам Емельянов такие разговоры резко обрывал, говоря, что продавшийся большевикам не может быть поэтом. Крыть тут было нечем и довольно скоро про большевистского Емельянова забыли и уж больше не оскверняли его именем хламовских уст.

– Васькову надо дать роль в спектакле, – сказал Емельянов. – Тогда он все разрешит.

Богема недоумевала. Что же может играть Васьков? Шкаф, диван, какой-то другой предмет мебели? Режиссер Глубоковский вспомнил, что у Эдгара По есть рассказ «Убийство на улице Морг», там, кажется, действует некий садист-орангутан. Может быть, поставить этот рассказ, а на роль орангутана назначить Васькова? Однако, положа руку на сердце, это будет не спектакль никакой, а сплошное издевательство…

– Нужно дать Васькову нормальную роль, – настаивал Емельянов. – Нормальную роль в нормальном спектакле.

– Но ведь он не сыграет! – возразил Миша.

– Да и черт бы с ним, – отвечал бывший журналист Литвин, в лагере ставший драматургом. – Пусть не сыграет, главное – чтобы разрешил взять другого каэра. Аристократов у нас хватает, кого-нибудь да подберем.

Но Миша Парижанин категорически не верил в театральные перспективы Васькова.

– Освищут, – сказал он решительно, – я этих босяков знаю. Это выйдет не спектакль, а сплошной саботаж. Васьков обидится и вообще разгонит весь ХЛАМ, останутся только блатные. Нас, господа, отправят на общие работы, кормить комаров, нас будут бить и расстреливать, как обычных собак, не отличающих Шекспира от Мейерхольда. Вы уверены, что мы хотим именно этого?

Хламовцы были не уверены. Точнее, были уверены, что как раз этого-то они и не хотят. Однако и как выходить из создавшегося деликатного положения, тоже никто не знал.

– Утро вечера мудренее, – решил Парижанин. – Озаботьтесь-ка поиском светлых идей и встречаемся завтра, здесь же, в то же время.

С видом самым невеселым артистическая богема расходилась по своим кельям.

Миша вышел на улицу – хотелось проветрить мозги.

– Наше вам – и гоп со смыком! – послышалось из темноты. Миша нахмурился было, но тут буквально из воздуха нарисовалась веселая физиономия Яшки. Морщины на лбу Парижанина разгладились.

– Цыган, – сказал он, – ты чего по ночам рыщешь?

– Во-первых, отбоя еще не было, так что по закону не ночь, а всего только вечер, – отвечал Яшка. – Во-вторых, мы на общих работах корячимся, так что когда отпустят, тогда и рыщем. А в-третьих, я к тебе по серьезному делу.

Тут он щелкнул пальцами и провозгласил: «Алле-оп! Следующим номером нашей программы – знатный фармазон Василий Иванович Громов!»

Из-за спины яшкиной вышел высокий седоволосый человек, в чертах которого почудилось Парижанину нечто знакомое. Совсем недавно он видел этого человека, только, кажется, был он с бородой и усами. Миша улыбнулся и протянул Громову руку.

– Михаил Егоров. Рад знакомству!

– Взаимно, – отвечал Громов, крепко пожимая мишину ладонь.

Новый знакомый не стал ходить вокруг да около. Он слышал, что Миша руководит театральным предприятием под названием «ХЛАМ».

– Точно так, – отвечал Миша, продолжая вглядываться в нового знакомца.