Хороший сын

Над шоссе и лугами слева направо проносятся завесы дождя, как гигантские витражи. Пейзаж начинает меняться, в нем постепенно появляется рельефность, мягкие склоны, отдельные круглые холмы – курганы великанов, развесивших эти витражи из дождя; потом холмы становятся больше, тут и там вырастают ряды вымокших деревьев. Панорама сужается, даль пропадает, и этот пейзаж я узнаю: мы едем по заднему плану картин позднего Средневековья и раннего Ренессанса, которые я когда-то так любил, эти холмы с отдельно стоящими хрупкими деревцами, эти городки вдали, все такое хрупкое и скромное, никак не затронутое тем, что происходит на переднем плане. Вот и первый городок, непонятно даже, как к нему подъехать, вот он есть – и вот его уже сразу нет; я бы и сейчас с удовольствием прошелся в этом пейзаже пешком, от холма к холму, от города к городу, вот останавливаешься ты и видишь вдалеке распятие или трех мудрецов, спешивающихся у какого-то хлева со своих верблюдов, Марию в саду, претерпевающих истязания святых – все это далеко, а сам ты еще дальше, на заднем плане, как будто видишь сам себя в бинокль с неправильной стороны, вон ты где; дорога по заднему плану, вероятно, лучшая из всех возможных, пусть передний план достается другим персонажам или историческим событиям, короче, всему тому, что стремится быть в первых рядах. Но самого пейзажа я не вижу, я его восстанавливаю, потому что все, что я вижу, пропитано водой, все, что я вижу, становится все более невидимым из-за завесы дождя, я не смог бы там прогуливаться, я бы промок насквозь и провалился в заболоченный луг и ничего бы не смог разглядеть на горизонте – кажется, будто дождь хочет стереть последнее искусство, которое я любил.

Чего ты там высматриваешь, спрашивает Леннокс.

Может, нам стоит как-нибудь еще раз сходить вместе в музей, говорю я. А почему бы и нет, думаю я, именно сейчас, чтобы отобрать искусство у Бонзо, чтобы посмотреть, существует ли оно до сих пор, срабатывает ли еще в моей голове, чтобы вернуть себе толику той радости, или как там, восторга. Еще и поэтому идти нужно с Ленноксом.

Как тогда в Боймансе, кивает Леннокс. А ты что, еще ходишь в музеи, я имею в виду в реале? Сейчас ведь же прекрасно можно обойтись и без этого?

Вообще-то люди сейчас толпами ходят в музеи, чтобы увидеть оригиналы, говорю я.

Но дома ведь можно разглядеть всё со всех сторон, во всех деталях. Разве подлинность важнее этого более яркого опыта?

Подлинность и есть более яркий опыт, отвечаю я.

Для людей нашего поколения, говорит Леннокс.

А разве бывают другие? – спрашиваю я.

Тут Леннокс смеется. Единственное настоящее поколение – мы, говорит он. Ты это хочешь сказать?

Не знаю, отвечаю я, но с другими я не знаком. Во всяком случае, изнутри. Все то, что появилось на наших глазах: персональные компьютеры, интернет, смартфоны, планшет, – это все необходимо, все это изменило нашу жизнь и так далее, но при этом мне кажется, что все это бубенчики и свистульки, сплошной обман. Да, изменилось все, но можно задать себе вопрос: на самом ли деле изменились также и мы? Но при этом еще мне кажется, что те поколения, которые родились позже нас, это действительно изменило. Мы – промежуточное поколение: мы повзрослели в мире без мобильных телефонов, персональных компьютеров и прочего, мы еще успели поработать на пишущих машинках, только лет в тридцать нам пришлось смириться с тем, что это данность, – и теперь мы легко управляемся со всеми этими штуками, но самой нашей жизнью они не стали.

Говоря все это, я смотрю на дождь. Мои слова прозвучали как набор клише, но вообще-то это еще не значит, что это неправда. Каждое поколение по определению промежуточное. Когда там появилась мода называть поколения, пятьдесят, шестьдесят лет назад? В какой-то момент мы стали видеть мир как отражение самих себя или же как хрустальный шар, который должен нам поведать правду, опять же в основном о нас самих. Мир на службе у нашей самооценки.

Разбрызгивая воду на своем пути, нас обгоняет беспилотник, блестящий и капающий. За мокрым стеклом сидит мужчина в голубом костюме, он машет нам обеими руками.

Видел? – спрашивает Леннокс. Смотри, мама, я могу без рук. Как давно у нас ездят беспилотники?

Раньше они так делали, чтобы покрасоваться, говорю я, смотри, как я могу, а сейчас – чтобы предупредить: осторожно, я тут ни при чем, я не несу ответственности за действия моей фуры.

Не надо так вестись на все эти разговоры о беспилотниках со склонностью к самоубийству, произносит Леннокс. Это не остановит прогресс. Все то, о чем ты говорил, мне не кажется сплошным обманом, это вещи, которые изменили мир, возможно, он уже не наш, как ты выразился, но, используя такой дискурс, ты как раз цепляешься за тот старый мир.

И лучше так не делать? – спрашиваю я.