Хороший сын

Мы – мужчины без детей, отвечает Леннокс. Дети раздвигают границы нашего мира. Но вместо того, чтобы жить для своей семьи, для потомства, мы занимаемся вот чем.

Чем?

Вместо того чтобы жить для своей семьи, для потомства…

Да нет, я тебя услышал, просто мне стало интересно: а чем же мы занимаемся?

Ну, вот чем. Ищем сокровища.

Сокровища?

Да. Бриллианты.

Ты сейчас о Бонзо? Де Мейстере?

Да, бриллианты Де Мейстера.

Звучит как название комикса, говорю я. Я-то думал, что все дело в потере памяти.

Это тоже, все вместе. И бриллианты, и потеря памяти. Как тебе больше нравится.

То есть бриллианты у Де Мейстера? Ты же сейчас о выкупе, правильно?

Одно другого не исключает. У человека могут быть и бриллианты, и потеря памяти. Потом сам все поймешь.

То есть мы едем искать сокровища, говорю я.

Ага, отвечает Леннокс, именно так я и сказал.

То есть вот чем мы занимаемся, говорю я. Бонзо – единственный из похитителей, кто остался в живых, и ему известно, где находится выкуп. И эту информацию нам надо из него выудить.

Леннокс улыбается. Ну, мы же все равно будем освежать его память, говорит он.

Мотор урчит, а дождь выбивает дробь по крыше. Посреди этих звуков наши голоса. Дворники мечутся туда-сюда, сгоняя воду к основанию лобового стекла. В детстве, сидя у отца в машине, я думал: один из дворников пытается ударить другой, а тот вовремя убегает, раз за разом.

И занимаемся мы этим, потому что у нас нет детей? – переспрашиваю я.

Вот именно, отвечает Леннокс, мы как персонажи из комикса. Никакой размеренной жизни, одни приключения. Что-то, что ни к чему не ведет. Ну, как сказать, ни к чему. Бриллиантов на хрен его знает сколько денег. Если бы у нас были дети, то был бы якорь в жизни. Что-то незыблемое. Нам был бы нужен постоянный заработок, чтобы их содержать, их приходилось бы каждый день возить в одни и те же места, мы бы занимали определенное место в некоем сообществе. Голова у нас была бы занята совсем другим. Понимаешь, о чем я? А мы здесь, получается, занимаемся вещами из прошлого.

Если бы у нас были дети, говорю я, они бы уже успели вырасти и уехать. А у нас просто есть время, потому что нет обязательств ходить на работу к определенному часу. У меня, во всяком случае.

Отцов, которые обзавелись детьми уже в возрасте, полно. Ты собрался, как только я тебя попросил. Безо всяких не: не могу, сейчас дети из школы придут. Или так: не, не могу, у меня сегодня внуки в гостях.

Ты так и работаешь на Контору? – спрашиваю я.

И вот мы едем, вздыхает Леннокс. Ищем сокровища. И правда, как в комиксе, да? Не удивляет ли тебя, что текст не появляется в облачках у нас над головами?

Ты не ответил на вопрос, говорю я.

Знаю, произносит Леннокс.

Я жду, но он так ничего и не добавляет. То есть Бонзо знает, где бриллианты, повторяю я. А что с ним вообще дальше было, после того, как ему создали новую идентичность?

Включая детство в Амстелвене, говорит Леннокс.

Да, включая детство в Амстелвене. Что с ним было дальше?

Хочешь верь, хочешь нет, но он пошел учиться на искусствоведа.

Да ладно.

Угу.

Но почему, спрашиваю я, это было решение сверху или как?

Да нет, говорит Леннокс, это он сам так решил, он жил своей головой, каких-то денег ему дали, и он, наверное, подумал: а не пойти ли мне на историю искусств? Кто знает, может, это мы заронили в нем это семя, пока разгуливали по Боймансу. Непревзойденная передача фактуры! Здорово же!

Я просто удивился, говорю я, потому что я тоже… Он получил диплом?

Конечно. Он – да. С отличием. А потом заделался галерейщиком. Скажем так, очень успешным. Если бы ты еще крутился в мире искусства, наверняка бы слышал о нем.

Я пытаюсь опознать чувство, затопляющее меня, как грязная вода заливает холодный подвал. Это и не зависть, и не боль непризнания, и не разочарование – хотя все это тоже отчасти присутствует. В этом чувстве есть еще и гнев, бессильный гнев, с упором на бессилие. Я создал тень, которая меня переиграла. Я дал ему прекрасное детство, мое детство, такое детство, которое должно было быть у меня самого, а теперь он еще и закончил мою учебу – такое ощущение, что именно поэтому не доучился я сам, зачем же, в этом нет нужды, он уже все сделал. Он блистал на том поле, к которому мне можно было только принюхаться. Теперь мне понятно, почему искусство постепенно ускользало от меня, почему я потерял к нему интерес – этот интерес, эту способность наслаждаться искусством я передал, сам того не желая и не ведая, ему, и он смог найти себя в нем гораздо лучше, чем я. То, что произошло в канун Дня святого Николая 2008 года в Рейксмузеуме, не было отдельным событием, это было кульминацией того процесса: не я прощался с искусством – искусство прощалось со мной, ухмыляясь и усмехаясь. Я был больше не нужен, они нашли кого-то другого, человека, которого создал я сам.

Что-то ты помрачнел, замечает Леннокс. Того и гляди, комикс закрутится, мама не горюй. Флешбэки, трюки с перевоплощением и длиннющее объяснение в конце, с полными облачками текста, произносящая его голова еле-еле помещается в уголке…

И так далее, говорю я, и так далее, и так далее.

Глава 4