Хороший сын

Леннокс все-таки решился купить булочку и берет еще одну для меня. Шум шоссе, шелест дождя. Мы в небольшом белом здании с широкими окнами, вокруг нас опустелая голая земля, автотрасса и узкая подъездная дорога, тянущаяся до самого горизонта, на многие километры вокруг, мы – самая высокая точка; самое то, что надо для встречи, передачи товара, ликвидации. По узкой дороге медленно подъезжает маленький черный автомобиль. С кем это Леннокс задумал тут встретиться? Это старая модель, еще уязвимая, высокая подвеска, тонкая сталь кузова, хромированная решетка, маленький черный автомобиль под дождем; при виде него у меня щемит сердце, он едет медленно, как будто пейзаж и время вокруг него постоянно растягиваются, чтобы он так никогда не доехал. Маленький черный автомобиль под дождем, так и просится в название. Только вот для чего? Не для книги, рассказа или стихотворения – это слишком сентиментально, – скорее для песни, уже для следующего мюзикла. А может, и для того же, сделаем вид, что моя мать еще жива и что я чувствую вину из-за того, что к ней не поехал, а вместо этого стоя ем в придорожном ресторане, омываемом дождем, и воображаю себе маленький черный автомобиль.

Леннокс языком высасывает застрявшие между зубов крошки. Я прошу подлить нам кофе. Официантка усталая, кофе некрепкий, все как и должно быть. Я люблю такие места, построенные в прошлом в расчете на прекрасное будущее, но этим же будущим обманутые. Места истощенные, меланхолические, а сейчас к тому же еще и дождь. Любовью к таким местам гордиться не стоит. Она не значит, что тебе нечего больше терять, она значит, что тебе не за что больше бороться. Можно было бы назвать это буддистским откровением, но это нечестная игра, как и весь западный буддизм. Я возвращаюсь с кружками к столу, мы пьем кофе и смотрим в окно. Да это же Англия, теперь я понимаю, почему меня не покидает ощущение узнавания. В памяти всплывают те бесконечные поездки на машине, которые мы с Эмми совершали в конце восьмидесятых, она была студенткой по обмену, из-за которой я в итоге бросил историю искусства, хотя, конечно же, не она в этом виновата, а я сам. Она тогда по воле обстоятельств жила с отцом, и, чтобы не сидеть дома, мы без конца колесили по центральным графствам, по внутренним дорогам и автострадам. Можно было бы ходить по музеям, но ее специализацией была голландская жанровая живопись, а все, что из этого висело в Англии, она уже видела, и поэтому мы наматывали круги по окрестностям, и пили некрепкий кофе, и ели жирный фастфуд в каких-то невнятных придорожных ресторанах, и я получал от этого наслаждение; я знал, что наши отношения как бы уже и закончились, но вместе с тем казалось, что все это может продолжаться бесконечно, и из-за того, что все дни были похожи друг на друга, так оно и было, словно мы находились в огороженном потустороннем мире, даже сложно представить себе более идеальную ситуацию; каждый раз, когда я слышу одну из песен, которые мы во время наших разъездов слушали по радио, я возвращаюсь в ту идеальную пору; а еще у нас был секс – это большое дело, она жила в одном доме с отцом, и поэтому все происходило обычно в той же машине, на пустынных стоянках и ведущих в никуда дорогах. Секс у нас был медленный и мощный, как у людей, которые знают, что время остановилось. Ее тело холмилось, как пейзаж, – знаю, что чересчур поэтично, но не сказать об этом нельзя, здесь, где за окном я вижу абсолютно плоский пейзаж и все равно вспоминаю то время, такую уменьшенную Англию в моей голове.

БЗЗЗТ. БЗЗЗЗТ. БЗЗЗЗТ. БЗЗТ. БЗЗТ, – вдруг выдает Леннокс.

А вот и Йохан, говорю я, отрываясь от вида из окна.

Что-то вдруг его вспомнил, произносит Леннокс, сам не понимаю почему.

Может, потому что мы к нему едем? – спрашиваю я.

Вполне возможно, отвечает Леннокс, как будто не хочет заострять на этом внимание. Помчали, говорит он, пора выдвигаться.

Я – послушно следующий за ним безнадежно больной. Мы бежим к машине, держа над головой свои куртки. Как только выезжаем обратно на шоссе, в салоне становится теплее. Испаряется вода. Повизгивают дворники. Машины в соседнем ряду оставляют за собой шипящий след. Благодаря кофе я чувствую себя хорошо. Я подзарядился.

Очень вовремя мы туда заехали, говорит Леннокс. Только жаль, что кофе у них не настоящий. Суррогат: горячий, но без кофеина. Ты почувствовал?

Ага, отвечаю я, хотя на самом деле нет. Услышав слово «суррогатный», я всякий раз вспоминаю рассказы отца о Второй мировой войне. Суррогатный чай, суррогатный кофе. Суррогатный сахар. Это термины из чужого мира, не из моего. Мой мир, кстати, тоже уже исчез. Суррогатный секс. Суррогатная Англия. У тебя возникает иногда ощущение, что ты уже не живешь в своем собственном мире? – спрашиваю я у Леннокса.

Ты имеешь в виду, что все изменилось? Да, конечно. Так всегда бывает, когда стареешь. Это уже не твой мир. А уж для нас это тем более верно.

Что ты имеешь в виду?