Холоп-ополченец. Часть II

Степка рассказал. Козьма Миныч даже похвалил его, – к пущей досаде Татьяны Семеновны. Дней через десять, когда пришел Козьма Миныч к обеду, Марфуша поджидала его в столовой горнице. Она сразу поклонилась ему в ноги и, не вставая с колен, стала просить его, чтобы отпустил ее дядюшка в монастырь – постричься.

Татьяна Семеновна так и ахнула, а Козьма Миныч сначала только головой замотал и стал спрашивать, с чего это она надумала.

Марфуша сказала, что невмоготу ей в миру жить. Уйдет она в монастырь и будет там бога молить, чтоб дядюшке господь помог еретиков из Московского царства прогнать и веру хрестьянскую по всей нашей земле утвердить.

– Молода еще ты, Марфа, – сказал он непривычно ласково и даже руку ей на голову положил. – Погодила бы. Может, как с Москвы вернемся, жениха тебе хорошего высватаем…

Но тут Марфуша так и залилась слезами и, склонившись к полу, обхватила колени дяди руками и стала умолять его, чтоб не нудил ее замуж. Не может она. Богу она обет дала замуж не итти, в монастыре жизнь проводить.

– Сказывала я тебе, Козьма Миныч, – не утерпела Татьяна Семеновна, – как того холопа убили, так ей и свет не мил. Пусти ты ее. Может, ей грехи замаливать надо…

– Молчи, Татьяна, – резко прикрикнул на жену Козьма Миныч. – У нас, поди, грехов поболе, чем у ей.

– Ладно, Марфа, подумай до завтрева еще. Коли не раздумаешь, иди. А как с Москвы вернемся, вклад за тебя в монастырь сделаю, так и матушке игуменье скажу.

XI

Князь Пожарский решил не медлить больше. Боялся он, что Заруцкий с казаками займет Ярославль и Кострому и отрежет ополченье от всех северных городов, так что они оттуда и помощи никакой получить не смогут.

Сразу же он послал передовую рать под начальством своего двоюродного брата Лопаты-Пожарского, чтоб он быстро шел на Кострому и на Ярославль и занял эти города раньше, чем туда придут Заруцкий и Просовецкий с казаками.

Это удалось, и нижегородскому ополчению была теперь открыта дорога на Москву.

Князь Пожарский сильно рад был, что откладывать больше нечего. Решил сразу же выступать. Ну, все же с таким ополченьем в день не сберешься. То одно, то другое задерживало, и времени прошло не так мало, пока они, наконец, выступили.

Дня за два до того Марфуша опять пришла к дяде и сказала, что решенье ее неизменное. Козьма Миныч больше не перечил ей. Он выбрал время среди всех своих хлопот и съездил с ней сам в монастырь переговорить с игуменьей.

Та очень его поздравляла, что у него такая богомольная племянница, и охотно согласилась принять ее, особенно как Козьма Миныч пообещал, вернувшись из Москвы, сделать за Марфушу вклад в пятьдесят рублей.

До ухода ополченья Марфушу отвезли в монастырь, и там она должна была готовиться к пострижению.

Степка сильно горевал, прощаясь с сестрой. Ему иной раз казалось, что это все он наделал. Коли бы он не рассказал ей, что Михайлу убили, она бы не пошла в монастырь. Надо было сказать, что Михайлу князь до самой Москвы послал, а ему велел с дороги воротиться, рассказать, свободен ли путь. Вот бы она и осталась ждать. Там, может, и утешилась бы. А он, дурень, взял да и брякнул сразу. Не думал он, что она и вправду без Михайлы вовсе жить не захочет. Вот он, Степка, что бы ни случилось, ни в жизнь в монастырь бы не пошел. Вот была охота век поститься да молиться! Не любил он монахов.

Ну, а Марфуша пошла. И когда Степка через день пришел навестить ее, он не узнал ее. Вся в черном в чем-то закутана, одни глаза видать. И разговаривать с ним не стала. Словно чужая вовсе. Эх! А еще и не постригли ее. Как постригут, так и не Марфушей станет – Марьей звать будут. Разозлился сильно Степка на всех – и на нее, и на себя, и на Козьму Миныча. Дядя ведь – запретил бы, да и все. Потом, поди, его ж благодарила бы.

* * *

Март уж наступил, весной запахло, хотя снег еще не начинал таять, когда огромное ополченье тронулось из Нижнего и залило всю дорогу по нагорному берегу Волги. Вышли весело. Провожало все духовенство с иконами, с хоругвями. Савва благословлял. Митрополит сам молебен служил. Весь Нижний, как один человек, праздновал этот великий день. Все нижегородцы гордились, что из их города выходит великое народное ополчение на спасенье Москвы и на очищенье Руси от проклятых ляхов.

Правда, дома, собирал своего мужика, не одна баба проливала над ним горькие слезы. Хоть и за святое дело идет, а все одно биться будет, и вернется либо нет – бог весть, свой ведь, жалко. Ну, а как на кремлевскую стену вышли провожающие, так и жалость словно затихла. Поглядеть только! Никто еще такого не видал. Идут видимо-невидимо, конца-краю нет. Одеты, обуты все ладно. Над головами на солнце пики и секиры сверкают, за поясом топоры поблескивают. Лица у всех веселые, радостные, точно не на бой собрались, а на праздник.

Вся Русь поднялась! Не войско то шло, а весь народ русский шел гнать от себя лютых ворогов. Были тут и стрельцы, были и дворяне, были и моло дые посадские. Но больше всех было мужиков, и вольных, и боярских, хотевших, как и княгининские обозчики, пролить кровь за родную Русь, освободить ее из когтей злых ляхов.