Холоп-ополченец. Часть II

Михайла молчал, склонив голову к коленям и закрыв руками лицо. Степка подождал немного и заговорил опять:

– Ну, как увидал я тебя намедни, так тотчас подумал: «Не поспели, надо быть. Коли тотчас поскачу, может, упрежу». Ну, отвел лошадь в сторону, сел да и поскакал, никому не сказавшись. Михайла отнял от лица одну руку и положил Степке на колено.

– Мало коня не заморил. Прискакал и прямо в монастырь. Спрашиваю привратницу: «Было пострижение?» Говорит – нет. Ну, привязал я коня, вошел в ворота, прошу, чтоб до Марфуши допустили – брат, мол. Не допускают. Готовится де. «Ах, – думаю, – ведьмы вы чернохвостые! Вишь привязались». К игуменье прошусь – от Козьмы Миныча де гонцом из Кинешмы. Долго не хотела, чортова баба. Наконец того вышла. Запамятовал уж я, чего ей говорил, а только все – Козьма Миныч мол, велел беспременно Марфушу повидать. Ведь не стригли ее еще и Марьей не нарекли же. «Да ты-то кто? – спрашивает. – Верно ли, что брат?» Боится, жаба старая, что, может, полюбовник.

Михайла вздрогнул.

«Спросите, мол, Марфушу, – чай, не соврет». – «Ну, – говорит, – ладно, спрошу. Коли захочет, позову ее к тебе, только при мне говорить будете». – «Ладно, мол, только допусти».

Малое время спустя, гляжу, идет опять старуха та, и Марфуша с ней. Голову свесила, руки на груди сложила, в глаза не глядит. Ну чисто покойница. Только что ногами переступает. «Вот, говорит старуха, – сказывает, что брат твой, от дядюшки, Козьмы Миныча» – А Марфуша на ответ: «Нет, – говорит, – у меня ни брата, ни дядюшки, ни родной матушки. И говорить мне с ним не о чем. И таково чудно говорит, ровно бы вправду покойница заговорила. Аж смерз я весь враз. Ну, все таки, нельзя ж не сказать. «Михайла, мол, тебе поклон шлет, – говорю. – Живой он». Содрогнулась, вижу, вся, руку вытащила, перекрестилась, а на ответ опять сказывает: «Нет у меня никого, окромя господа бога и матушки моей». Это про жабу чернохвостую. Не стало тут моего терпежу. «Врут они, – крикнул я, – тебе все. Как это-нет никого? Все живы, ждут тебя. Не стригли ведь еще тебя. Идем со мной – в день один домчу тебя к Козьме Минычу, и Михайла там».

А тут уж крик поднялся, хватают меня за руки чернохвостые, тащат в дверь. А она ровно и впрямь покойница – стоит, не шелохнется. Вытащили меня из ворот чертовки. Коня подводят, а ворота привратница замыкает. Ни жив ни мертв на коне сидел. Все думал: как бы ее выкрасть? А конь меня к князю в конюшню так и привез. Сказал я там, что от князя гонцом приезжал, князь де велел свежего коня мне дать. Дали. Вот я назад и прискакал. Может, сам ты поскачешь? Вызволишь как ни то ее? Еще, может, не стригли, поспеешь».

Но Михайла и рук от лица не отвел, только головой качнул.

– Михайла! Чего ж ты?

Но Михайла не отвечал и с места не вставал. Всем нутром чуял он, что померла она для него, хоть он голову себе расшиби.

Степка ушел. Думал – один Михайла посидеть хочет. Всю ту ночь пробродил Михайла по Кинешме. На всю жизнь потом тот городишко запомнил.

XIII

Много за эту ночь передумал Михайла. Сперва хотел было он вовсе из ополченья уйти, вернуться в Княгинино, а там-будь что будет. Ведь и волю он добывать пошел, чтоб за него Марфушу отдали. А теперь? Может, сейчас постригли уж ее, Марфуши и на белом свете больше нет. Есть лишь инокиня Марья. А инокиню разве возьмешь замуж за себя?

Холод Михайлу пробрал. Сам-то жив ли он? Словно льдом все внутри оборотилось. Куда я такой годен? Да я и не пойму, чего мне наказывать будут. Уйду, да и все.

Остановился Михайла, оглянулся – на берег почти что вышел. А с въезда навстречу ему мужик с Волги лед везет, синий такой. Прорубь, стало быть, вырубил. И вдруг ему вспомнилось, что ему Гаврилыч про Иван Исаича рассказывал, как его из одной проруби в другую в ледяной воде протаскивали, покуда он сам в льдину не оборотился. Иван Исаич! Всю свою жизнь отдал он за то, чтоб волю всему народу добыть! И Михайле то же наказывал. Учил его, что не для себя одного надо волю добывать, а для всех холопов, для всего народа русского. Может, у него тоже где ни то невеста была. Он про то и не помышлял. Одно у него на уме было – воля! Полюбил он его, Михайлу, бог знает за что и, как на смерть шел, наказывал ему за волю до последнего биться. А ему вот, как у него невесту отняли, так и воля не мила стала. Нет, не будет того. Не отступится он. Ноне перво наперво ляхов проклятых прогнать надо, чтоб наша земля сама по себе жила, из чужих рук не смотрела. А там – ну, не Дмитрий Иваныч, как он прежде чаял, – другой какой царь праведный поглядит, как за родную землю весь народ черный кровь проливал, и скажет: «Не хочу я, чтоб на моей земле, политой русской кровью, один одного обижал, чтоб бояре мужиков насмерть засекали, за людей не почитали. Пускай ноне все вольные будут!»