Хочу быть как ты

Дядя Ваня горестно вздохнул, а я подумал, что мне-то, кормившему с руки сгущёнкой белых медведéй на траверсе северной оконечности архипелага Новая Земля, идти смотреть на каких-то дохлых дельфинов было бы примерно так же, как моему любимому шефу, насмотревшемуся за день на всяких Розенблюмов, убивать вечер на дефицитный концерт Розенбаума. Хоть, конечно, я себя с шефом ни секунды не равняю: он учёный с мировым именем, написавший, без преувеличения, целую научную книгу, к конспектированию которой я никак не решаюсь приступить, а я – студент-недоучка, которого даже супруга собирается послать далеко и надолго.

Тут со стороны пляжа появилась целая процессия весьма потных недовольных людей. Там были Эдуард и Витя, мои напарники по бригаде, а за ними шествовали с мрачными лицами оба Гарика и, моему ужасу, вчерашняя девушка – хозяйка гитары, а рядом с ней – свирепого вида тип, из строителей, с усами и с красно-кровавой мордой мародёра. Я написал бы что-нибудь романтическое про следы вчерашних лобзаний на ея ланитах, но никаких следов там не было. Зато на мрачной физиономии её спутника было написано: «Конец тебе, студент».

– Ну и где твои дельфины? – спросил толстый Гарик, не у меня, а у дяди Вани.

– Какие дельфины? – спросил дядя Ваня заинтересованно.

– Какие ты, блядь, нам сказал, что выбросились на берег! – вступил в беседу тощий Гарик.

– Я сказал? – изумился дядя Ваня.

– А кто же!

– А, ну да, я. И что ж, там их нету?

– Нету!

– А направо смотрели?

– Смотрели.

– А налево ходили?

Девушка, имени которой я не помнил, пока ни разу не взглянула в мою сторону. Это сильно облегчало мне мою жизнь, сколько её ещё мне оставалось.

– Ой, а сегодня какое число-т? – озабоченно спросил дядя Ваня.

Что касается немой сцены, последовавшей вслед за сказанным, то воистину, после Гоголя никакая русская драматургия без немых сцен не обходится.

– Так первое же апреля! – первым догадался Эдуард.

Дядя Ваня с довольным видом развёл руками.

Безымянная девушка ушла, так на меня ни разу и не посмотрев – вероятно, сочла меня сообщником дяди Вани. Хорошо бы если только это. Её спутник удалился вместе с ней. Про «конец тебе» мне показалось.

Гарики тоже удалились, обматерив шутника – впрочем, весьма беззлобно. Первое апреля же!

Мы приступили к работе. Впрочем, громко сказано. Приступил Эдуард, которого дядя Ваня отправил за штыковыми лопатами – сегодня нам предстояло копать ямы под столбы. Нам же с Витей дядя Ваня сказал:

– Пер’дохните, ребяты.

Эх, надо было сразу мне сбежать, отговорившись каким-нибудь уважительным делом: срочным вызовом к начальству, диареей, забытым в стакане кипятильником… Витя буквально набросился на меня и стал насиловать – вербально, вербально. По его словам, в выходные он уже сходил в соседний лагерь «Металлист» Института стали и сплавов – посмотреть, нет ли там баб помоложе. Не было там баб. Был вечно пьяный подонок радист, который с утра до вечера крутил на весь лагерь с окрестностями Аллу Пугачёву, Боярского и «Модерн Токинг».

Я зевал, зырил по сторонам, даже чесался – всячески пытаясь дать понять моему визави, что неинтересны мне разговоры с ним на сексуальную тематику, что в плане секса на данный момент мне интересна только одна женщина, обсуждать которую я с ним не намерен и вообще ни с кем не намерен. Витя никак этого не замечал, лез ко мне, заглядывал в глаза, временами переходил на интимный тон, похотливо подсмеиваясь, предлагая и мне за компанию подсмеиваться вместе с ним.

– Витя, стоп! – сказал я наконец. – Ты культурный человек, работаешь в самом престижном в стране месте – в МГУ. А впечатление такое, что тебя, кроме баб, ничего на свете не интересует.

– Ну отчего же? – озадачился Витя. – Интересует.

– Что, например?

– Ну… Как, наверное, у всей московской интеллигенции – искусство, литература, поэзия…

– Так и давай говорить о литературе. Кто твой любимый поэт?

– Пушкин.

– Ну вот! Поговорим о Пушкине. Жизнь прекрасна и многообразна, зачем же сводить её…

– А Пушкин-то, ведь, кстати, тоже был ходок ещё тот… А ведь авторитет! Ты согласен, что он – авторитет?

– Пожалуй что согласен.

– Тогда посмотри, что он писал.

– Что, например?

– Про женские ножки.

– Ну, про этот предмет он, насколько я помню из школьного курса, писал вполне невинно…

– Ха! Не невинно, а завуалированно… Я специально изучал этот вопрос. И всё просёк!

– И что же ты просёк?

– Всё! На уровне литературоведческого открытия!

– Да ну? – воскликнул я с энтузиазмом. – И что же это?

– А вот, сам смотри: он долго распространяется на тему женских ножек, дескать, долго забыть их не мог, и во сне вижу, и всё такое. А потом попросту перечисляет открытым текстом, где он её имел, хозяйку ножек, промеж этих самых ножек, всё по порядку – первое: под столом под скатертью, второе: на травке, третье: на чугуне камина, четвёртое: прямо на полу, на паркете, наконец, пятое: у моря на скалистом берегу… А дальше-то что? С венецианкой молодой катается в гондоле. И она то говорлива, то нема, то говорлива, то нема! Это что, по-твоему, значит?

– Что же?