Кентерберийские рассказы

Второй пролог, написанный в форме обращения к Деве Марии, каких тоже было не мало в житийной литературе (вспомним Пролог Аббатисы), опирается на знаменитую молитву Бернара Клервоского из последней песни «Рая» Данте:

О Дева-Мать, Дочь Своего же Сына,
Смиренней и возвышенней всего,
Предызбранная Промыслом вершина,

В Тебе явилось наше естество
Столь благородным, что его Творящий
Не пренебрег твореньем стать его.

В Твоей утробе стала вновь горящей
Любовь, чьим жаром райский сад возник,
Раскрывшийся в тени непреходящей.

Здесь Ты для нас — любви полдневный миг;
А в дольнем мире, смертных напояя,
Ты — упования живой родник.
(перевод М.Л. Лозинского)

Вторя Данте, Чосер пишет:

О Дева-Мать, рожденная от Сына,
Что грех нам помогаешь побороть,
Всех милостей источник и причина,
В чьем лоне воплотился Сам Господь!
Так взнесена Тобой людская плоть,
Что Сына Своего Творец вселенной
В нее облек для этой жизни бренной.

В Твоей утробе Вечная Любовь
Обличие приобрела людское;
Она, одета в нашу плоть и кровь,
Царит над морем и землею,
Что ей хвалу поют без перебоя;
Девичьей не утратив чистоты,
Творца всех тварей породила Ты.

Как видно даже в русском переводе, Чосер чувствует себя в этой парафразе Данте легко и свободно. Его точно рифмованный и вместе с тем полный аллитераций стих льется плавно и гладко. Интонация речи, в которой нет и следа сентиментального благочестия и экзальтации, присущей Аббатисе, приподнята и вместе с тем внешне спокойна и объективна, что в точности соответствует жанру жития. Сам же язык рассказа, его отдельные фразы и слова, по мнению ученых, как бы трансформируются, обретая, помимо буквального, некий мистический смысл. За обычными значениями словно бы проглядывают «истины божественного откровения».1754 Сложные доктрины троичности Бога, воплощения Христа и роли Богородицы становятся органичной частью образности второго пролога, единого по стилю и интонации с самим рассказом Монахини.

Третий же пролог, дающий «объяснение» имени Цецилия и опирающийся на «Золотую Легенду», в духе средневековой экзегетики предлагает читателю разного рода фантастические этимологии имени героини. Цецилия якобы означает небесную лилию, символизируя целомудрие и чистоту героини. Кроме того, это имя значит «дорога для слепых», указывая на миссионерскую деятельность героини, благодаря которой многие нашли Христа. А еще оно будто бы восходит к библейской Лии как символу «рвения» и содержит в себе греческое слово «Хао9›@, т. е. — народ, отражая небесный свет, который святая изливает «всем людям» и те добродетели, которые они могут теперь воочию увидеть. Подобные аллегорические этимологии имени Цецилии не только дают характеристику героини, готовя ее появление в основной части рассказа. Они как бы магически раздвигают границы языка поэмы, который, согласно средневековым представлениям, был способен открыть иную высшую реальность.

Следующий далее рассказ Второй Монахини о жизни святой Цецилии тоже восходит к «Золотой Легенде», хотя и не является дословным переводом латинского текста. Как и всегда, Чосер сделал чужое своим. Уже первое появление героини, одевшей на свадьбу расшитое золотом платье, под которым она скрыла власяницу, в образной форме вводит важнейшую тему рассказа — контраст бренного, преходящего мира сего и единственно истинной реальности «горней чистоты». Комментируя этот контраст, принявший крещение муж Цецилии скажет потом своему брату:

Во сне, — ответил Валерьян, — доселе
Мы жили; голос истины живой
Теперь нас пробудил.

Сама же героиня говорит об этом так:

Поверь, тогда лишь стоила бы много
Земная жизнь, исполненная зла,
Когда б она единственной была.
Но есть иная жизнь в ином пределе,
Которая не ведает конца.
Нам к этой жизни, как к блаженной цели,
Путь кажет Сын Небесного Отца,
Благого Вседержителя-Творца…

Этой «иной жизни в ином пределе» как «блаженной цели» и подчинена судьба героев рассказа.