Калека, Дева, Старец и Дитя

— Любовь там вообще ничего не значит, — он сосредоточился на менее романтичных воспоминаниях. — Там ничто не растёт. Солнце, как бы ярко ни светило, не греет. Тот мир скуден на цвета, ни одна женщина никогда не заходила на те земли. Чтобы утолить голод, мы охотимся. Чтобы согреться, снимаем с животных шкуры. Лучшее место, чтобы забыть тебя, я думал. Но когда у меня начал вставать на окна, я понял, что забыть тебя не получится. Одержимость тобой… это не было обычной привычкой, как я думал поначалу. От привычки курить опиум я моментально отучился, а по тебе я продолжал тосковать и через год, и через два. Нет, это не было привычкой. Это единство, которое я так старательно отрицал. Способности Ясноликих я получил после смерти матери, ты к этому никакого отношения не имела, но эта настойчивая, неутихающая боль опровергала это. — Он поднёс руку к груди, будто чувствовал то же, что и я. — Это единственная рана, которая никогда не заживала, все остальные исчезали за считанные секунды. Да, Калекой я оказался таким же «хорошим», как и Девой. Моя живучесть была полезна ровно до тех пор, пока не пришло время инициации. Я не смог принести достойную жертву. Я выкалывал глаза и отрезал язык, отвергая техники, доставшиеся мне от вас, но проходило несколько дней, и я снова видел и говорил. Даже находясь во вражеском клане, даже став главой этого клана, я всё равно с Девами имел больше общего. И то, что я освоил техники старцев, это не сильно изменило.

Он указал на своё лицо, на шрамы.

— Это просто декорации. Я не проходил через муки заживления, не страдал от инфекции, не болел, не ощущал эйфорию от преодоления физических пределов своего тела. Я не выживал, я всегда знал, что буду жить, несмотря ни на что. Сказать, с какой потерей я не смог бы смириться? Чего лишившись, я бы почувствовал себя настоящим Калекой? — Мужчина смотрел на меня, будто я знала ответ. Будто я была ответом. — Я пришёл сюда, всерьёз собираясь пожертвовать своё «сердце». И когда Мята сказала, что они казнили тебя сразу после моего побега, я был в ярости, потому что всерьёз собирался сделать это сам. — Ещё одна вещь, в которой он точно не собирался признаваться, похоже. — Мне казалось, я ненавижу тебя. Но стоило только увидеть тебя, на той самой мифи, в море маков, обнажённую… я понял, что просто не смогу бросить тебя снова. Ты моя. Моя. Как я мог стыдиться связи с тобой? — Он смотрел на меня с гордостью. Вряд ли такой взгляд получали самые верные его ученики. — Ты стала истиной Девой, я чувствую в тебе невероятную силу. Но не пытайся сопротивляться мне, в этом нет смысла, я проиграл, я признаю это. Я сдаюсь тебе.

Я набрала воздуха в грудь, но приказ получился тихим, почти беззвучным:

— Молчи.

Калека нахмурился.

— Чего?

— Делай, что хочешь. Убей. Отдай на растерзание. Но не говори ничего. Молчи. — По моему лицу текли слёзы, выдающие мою слабость, а не силу, бесполезные, мешающие лишь мне. — Это слишком жестоко даже для Калеки, даже для их предводителя. Не знаю, откуда ты всё это узнал… кто сказал тебе об этом и чего ты добиваешься теперь, вороша то, что не имеет к тебе никакого отношения. Не имеет. Просто не может иметь.

Я, правда, верила, что выдержу что угодно. Но если он продолжит, если скажет это…

— Брось. Ты что, не узнаёшь меня?

— Молчи!

— Ты не пьяная случайно? До сих пор утешаешься вином? Я польщён.

— Молчи! Молчи!

Калека прошёл к треснутому зеркалу в раме, в которое я смотрелась во время примерок.

— Я не настолько изменился, чтобы ты поняла это только сейчас. Сущность — да, но не внешность. — Он долго изучал своё отражение. Потом снял верх одежды, обнажая торс, мускулистый, покрытый белёсыми рубцами, аккуратными и симметричными — ритуальные узоры, а не боевые шрамы. — Такой же урод, каким и всегда был на твоём фоне, ну. Разве раньше я выглядел иначе? Волосы были длиннее, только и всего. — Калека посмотрел на меня. — Да, я знаю, ты обожала мои волосы. Они быстро отрастут, не плачь так…

— Заткнись! — вскричала я, и Калека витиевато выругался.

— Ива, чтоб тебя, ты всерьёз решила, что на тебя накинулся какой-то незнакомый, озверевший ублюдок? Если это так, то ты поразительно мила со мной. Или, по-твоему, любой будет лучше меня? Не делай вид, будто ты предпочла бы изнасилование нашему единству. — Он замолчал, раздумывая. — Я ревную. Боги, я дико ревную! Как я скучал по этому чувству…

— Ты врёшь! — повторяла я настойчиво, мой протестующий крик скатился в бормотание. — Ты можешь отобрать у меня что угодно, только не это. Это святое, не касайся этого. Чили не имеет к тебе никакого отношения. Она лучшая из нас, ей было уготовлено место Метрессы. Она — моя единая, я бы почувствовала, узнала с первого взгляда…

Наблюдая за мной, Калека пробормотал: