Как жаль, что так поздно, Париж!

Про Томку мама могла бы и не писать. Томка – поросенок, которого они по примеру других эвакуированных «откармливают на сало». В применении к Томке это звучит ужасно. Она маленькая, с чистым розовым пятачком и розовыми прозрачными ушами, слегка поросшими щетиной. Она визгливо орет и стучит копытцами все время, пока Майя разминает для нее картошку в деревянной плошке. Зачем мама каждый раз пишет про Томку? Попробуй ее не накорми, весь квартал сбежится.

На пустыре, куда мама не велит ходить, собирается весь цвет обеих школ – мужской и женской. Хулиганье, как говорит мама. Танька Чеснокова по кличке Заводила дралась там однажды на равных с самим Володькой Мищенко. На пустыре играют в казаки-разбойники, в лапту, меняются. (Менялось всё на всё. Мэла, Майина подруга, выменяла там однажды «Тома Сойера» на пустую коробку от довоенных конфет, коробка, правда, была очень красивая.)

Все Майины друзья целыми днями обретаются на пустыре, и ее тянет туда неудержимо. А мама хочет, чтобы она дружила с Костей. Костя на пустырь не ходит, после школы он садится у окна читать. Мальчишки, пробегая мимо, кричат ему: «Зачитаешься!» Но Костю уважают. Вo-первых, он умеет дать сдачи, во-вторых, он много чего знает интересного.

Только Майе у них скучно. Надежда Порфирьевна («истинно интеллигентная женщина», как называет ее мама) улыбается грустно и слабо и говорит: «Костя, Галя! Маечка пришла». Всё в этом тихом и грустном доме непохоже на вольную вольницу пустыря, где надо кричать громко, чтобы тебя услышали, уметь быстро бегать, жевать серу, отбивать мячи, прятаться так, чтобы никто не нашел, пока тому, кто водит, завязывают глаза, а он считает до десяти по-киргизски: бир, эки, уч, торт, беш, алты, жети…

После пятого класса на пустырь не ходили. Ходили на вечера. Замирая, смотрели, как девчонки из старших классов танцуют с мальчишками. Если в эту субботу вечер в женской школе, то в следующую – в мужской. В мужскую школу шестиклассниц не пускали. Изо всех сил делая вид, что не очень-то и нужно, стайкой бродили вокруг освещенных окон, за которыми поет патефон, или играет рояль, или, что уж совсем трудно пережить, гремит духовой оркестр, который привезли шефы из военной комендатуры.

Война была далеко, за тысячи верст, за этими горами, а там еще горы, за Иссык-Кулем, за многими, многими кишлаками, речками, арыками, потом городами… Война была в каждом доме. В каждом доме кого-то ждали или уже не ждали.

Брат Мэлы погиб под Кёнигсбергом. Мать, когда принесли похоронную, упала там, где стояла – отнялись ноги. Теперь она лежит на топчане, наполовину укрытая одеялом, и смотрит на беленую стену, где висит фотография сына.

Врач сказал Мэле, что это пройдет, со временем она опять будет ходить, но когда это время наступит, не сказал.

Ночи были темные, горы со всех сторон обступали город, высоко шумели тополя и журчали арыки…

Майя спит, и ей снится сон: она бежит по деревянной скрипучей лестнице (была такая лестница в школе – вела на чердак), но та бесконечная, всё вверх, вверх, надо бежать быстрее, надо успеть, пока отца не забрали. Но вот лестница кончается, – куда же теперь? – за ней нет ничего – и Майя падает.

– Майя! Маечка! – Отец прижимает ее к себе, гладит по волосам. – Тебе что-то приснилось, что с тобой?

Она плачет, уткнувшись в его плечо. Это уже не сон, отец вернулся, он здесь. «Я упала», – бормочет Майя.

– Ты еще растешь, девочка, – говорит отец, – ты растешь во сне…

– Не плачь, – говорит Костя, – а то мы с Толей тоже начнем плакать.

Чайник остыл, а водка, разлитая по рюмкам, наоборот, согрелась.

– Давайте пить, – говорит Майя, ее лицо в слезах, но она улыбается, – давайте пить, ведь это были мы, и это осталось с нами.

Ольга Николаевна прекрасно представляла себе, каково сейчас Майе. Хотела даже поехать в Москву, но чем она поможет? В одну из привычных ночных бессонниц думала: «А Вика? Вике, пожалуй, еще хуже. И главное, потом ей будет хуже. Сейчас она в угаре своего решения, а вот когда свершится… Никому этот путь не помогал, нe приносил счастья.

И я туда же – рассуждаю о счастье. А Майе сказала – детский вопрос. Не такой уж он детский.

Майя, когда была маленькая и что-нибудь ее радовало, пронзительно визжала – от счастья. Такое счастье – только когда ты маленький. Взрослые скорее заплачут…

Какую страшную непоправимую глупость делает Вика, что ж ее никто не остановит? Никто не остановил Дору, наоборот, все толкали его туда: уезжай, ради бога, уезжай, если уедешь – спасешься. Ну и что – спасся? Да, конечно, спасся – хоть жив остался, а то повторил бы Васин путь: тюрьма, лагерь… Дора не вынес бы нашей жизни, он был слабый человек, все-таки был слабый, да, да. И эта женитьба на Варе. Он не был счастлив. Как он мог быть там счастлив? Бедный Дора, зачем ему такое выпало?»