Как жаль, что так поздно, Париж!

Дела ее запутывались все больше. Она продолжала работать в институте, но на каких-то птичьих правах: замещая отсутствующих, чуть ли не почасовиком. Декан сдержал слово: испанский язык сократили.

– Оставь, пожалуйста, – говорила Майя Вике, – Милованов здесь ни при чем. Не стали бы из-за этого сокращать часы. Это уж слишком!

Но когда однажды в Театре на Таганке, куда ее пригласил Вадим, увидела Милованова с женой в компании декана и его жены, заколебалась. Она не думала, что они знакомы, да еще так: слышала, как жена декана сказала жене Милованова: «Ты выглядишь прекрасно, дорогая!» – хотя та была просто страшилище.

А недавно случилось худшее. Ее снова позвали к декану, и тот так же вкрадчиво, как в прошлом году, сказал, что, кажется, у них появится возможность дать ей снова полную нагрузку.

– Почему? – растерялась Майя. – То есть я хочу спросить, откуда она появится?

Этого он ей объяснять не стал, а через несколько дней выяснилось, что ей – какой ужас! – собираются передать часы, принадлежащие Вике. Узнала не от Вики – от другой преподавательницы. Оказывается, уже вся кафедра в курсе, что Вику вызывали и она написала заявление.

– Заявление? О чем?

– Об уходе, о чем же еще?

Майя помчалась к декану.

– Совещание, – остановила ее секретарша, – только что началось.

Пышную и надменную секретаршу Александру Алексеевну, Сашеньку, перед которой многие заискивали, Майя не любила, но все же спросила ее:

– Ты не знаешь, Вика действительно написала заявление?

– Какая Вика?

– Ну, Виктория Сергеевна?

– Гольдфарб?

– Какая Гольдфарб? Вика Михайлова.

– Нет, – сказала Сашенька, сделавшись еще надменней, – заявления она не написала.

«Почему эта выдра сказала Гольдфарб? – недоумевала Майя, пока ехала к Вике. – Гольдфарб – фамилия Викиной матери, но Вика-то Михайлова».

Как и ожидала, Вики дома не было. Майя не стала заходить, хотя ключ у нее был, написала записку: «Вика, что происходит, я ничего не понимаю, куда ты пропала? Появись!» – и опустила внизу в почтовый ящик.

12

Весны не было, сразу началось лето, сухое и жаркое. Лето сплошных новостей.

Вадим Петрович Потапенко ушел от жены, снял комнату в Нагатине и объявил Майе, что сделал это из-за нее.

– Нет, – твердо сказала Майя, – это неправда, Вадим, я никаких поводов тебе не давала.

– Я тебя люблю – это не повод?

Для Вадима, Майя была уверена, это не могло быть поводом. Он не стал бы нарушать удобный порядок своей жизни ради такой химеры, как любовь. Что-то произошло, но что – Майя не знала.

Другая новость была гораздо оглушительней. Вика собралась уехать за границу. С матерью и дочкой – насовсем.

Узнав об этом, Майя слегла. Вечером начался озноб, как в детстве, когда болела малярией. Костя укрыл ее шубой поверх одеяла, поил горячим чаем, от озноба и слез зубы лязгали о стакан.

– Успокойся, – говорил Костя.

– Нет, я никогда не успокоюсь, как ты не понимаешь! – плакала Майя.

Рушился мир – как же можно успокоиться?

Двадцать лет, даже больше – двадцать два года она знала про Вику всё, и Вика всё про нее знала. Об одних и тех же – главных – вещах они думали одинаково. И вот этот разговор, после которого Майя слегла…

Вика не захотела прийти к ним домой и к себе не позвала. Сказала дико: «Давай на нейтральной территории», как будто встречались враги. Договорились на Гоголевском бульваре. Перед этим Майя почти две недели не видела Вику и почему-то решила, что увидит ее не такой, как раньше, – изменившейся.

Она была такая же, как раньше, такая же, как всегда. Достала сигареты, щелкнула зажигалкой, натянула на колени узкую юбку. Майя вдруг сделалась безразличной и усталой. Сколько слов и вопросов, как головная боль, билось в висках, когда шла сюда… Осталась только головная боль.

Она откинулась на спинку скамьи, смотрела не на Вику – прямо перед собой и даже не пыталась вставить слово в Викин поток.

– Я устала, да-да, устала от жизни, в которой хозяйничают Миловановы. Мне вообще все надоело. Надоели разговоры, ах, какие мы все смелые, прогрессивные, когда говорим, говорим, говорим. Трибуны над салатом! Говорим и ничего не делаем, а Милованов делает и прекрасно при этом устроился. Я устала, потому что у меня нет тыла. У тебя есть тыл – Костя, а у меня только мать по фамилии Гольдфарб и дочка. Я не хочу, чтобы, когда она выросла, какой-нибудь Милованов попер ее с работы. Да, я знаю, ты оскорблена, что узнаёшь об этом только теперь. Но есть вещи, о которых не говорят и самым близким. Почему ты молчишь? Ах, тебе нечего сказать! Я же все решила без тебя. Да, без тебя, в таких вопросах никто не советчик – это-то я понимаю. Почему ты молчишь? Мы улетаем пятого июня, в ночь с пятого на шестое. Я устала, понимаешь, устала, мне все надоело…

– Ты уже это говорила, – Майя поднялась со скамьи. – Я пойду, Вика.

– Как?! – Викино лицо – красное, злое, смущенное, испуганное – было последнее, что ясно запомнила Майя в этом дне. Остальное – как добралась домой, как Костя укрывал ее шубой и что говорил – помнила смутно.