Как жаль, что так поздно, Париж!

Ночью температура подскочила к сорока. Перепуганный Костя вызвал неотложку. Врач – молоденькая девушка – долго сидела у Майиной постели, выслушивала, выстукивала, так, видно, ничего и не поняла, выписала какие-то рецепты и уехала. Утром приехал другой врач и определил воспаление легких.

О том, что лучшая подруга дочери, Вика, уезжает в эмиграцию, Ольга Николаевна узнала от Андрея, когда он вернулся из Москвы после майских праздников.

Весь этот год, особенно после прошлой – мартовской – поездки в Москву, Андрей жил в состоянии душевного подъема, когда всё вокруг представляется естественно разумным и радостным. Он снова учился на первом курсе, но не на матмехе и не на философском, как собирался, а на факультете журналистики.

Когда летом он, забрав документы с матмеха, стал сдавать экзамены на журналистику, отец, обычно доверявший его поступкам, огорчился всерьез.

– Мечешься, – сказал он. – Почему журналистика и почему опять не в Москве?

И снова, как тогда с заочным отделением, Андрей ничего не смог ему объяснить. Может быть, матери он еще мог бы что-то рассказать, но мать весь год была почему-то очень далеко, хотя никуда не уезжала из Москвы.

По ночам, обычно по ночам, а днем суета, не сосредоточиться, он писал рассказы. И не рассказы вовсе, пока только один – нескончаемый – рассказ, сто раз переписанный, знакомый наизусть, и все-таки еще не рассказ, но может быть, может быть…

Началось прошлой зимой, перед Новым годом, он даже помнит день, тридцатое декабря, шел снег, он уговорил бабушку поехать на Невский. И вдруг все это – Невский проспект и то, как идет снег – решеткой, и Новый год, и Катя, которая его и помнить не помнит там, в Москве – все это он увидел со стороны, как в кино.

Ночью стал записывать на бумагу, ужасно нравилось, как получалось. Мышонок (он по-прежнему называл кота Мышонком) тоже не спал, жмурясь, смотрел на Андрея. А утром прочитал – ерунда какая-то, деревянные слова, стертые, как половицы на кухне.

Что он мог рассказать отцу? Невозможно это рассказать. И про то, почему остался в Ленинграде. Остался из-за бабушки. Не мог себе представить, что уедет и она будет одна.

Остро, так, что щемило внутри, чувствовал ее одиночество. Из деликатности она не соглашалась переехать в Москву, боялась помешать, обеспокоить, а была при этом беспомощна, кто хотел, мог обидеть.

В прошлом году врач в районной поликлинике, когда она пожаловалась на боль в плече, сказала: «Ничего тут не должно болеть, не притворяйтесь».

Он это слышал – дверь была приоткрыта – и видел, как бабушка попыталась застегнуть пуговицы на кофточке – рука дрожала, не попадала в петли – и улыбалась просительно.

Он вошел в кабинет и грубо сказал, глядя в спокойное лицо над крахмальным халатом:

– Вы! Вы врач или кто?

Началось несусветное. Бабушка хватала его за рукав, говорила: «Андрюша! Уйдем! Ради бога, извините! Андрюша!» А врачиха орала, как в очереди: «Я сейчас милицию вызову!»

Все же, когда шли домой, он видел: бабушка довольна его заступничеством, хотя всю дорогу ругала за несдержанность.

После майских праздников, вернувшись из Москвы, он, как первоочередную новость, рассказал, что Вика, Виктория Сергеевна с матерью и дочкой подали заявление на выезд из Союза и уже получили разрешение.

– Мама даже заболела, – добавил Андрей и тут же вспомнил, что об этом его просили не рассказывать.

13

В один из последних дней мая в Москву приехал Толя Лещенко, тот самый Толя Лещенко, который сидел когда-то рядом с Костей на третьей парте у окна. Удивительно, он совсем не изменился, только вырос. Косте теперь кажется, что в любой толпе он узнал бы его.

– А ты изменился, еще как! Поседел. И тоже вырос! – смеется Толя. – А ведь маленьким был, меньше меня.

Костя позвонил домой. Майя выздоравливала, но еще не выходила.

– Ну так как? Привезти мне его?

– Еще бы! Только не говори ему, кто я. Интересно, узнает он меня или нет?

Он, конечно, ее не узнал. Церемонно поздоровался, полез в туго набитый портфель и вытащил целую сетку великолепных яблок с тонкой желтовато-румяной кожицей, сквозь которую – Майя помнит – просвечивает сок.

– Апорт! Сто лет не видела апорта!

– Специально для вас специальным способ сохранялся урожай прошлого года. А как вы узнали, что апорт?

– А вот как ты меня не узнаешь?

Толя посмотрел на Костю, потом снова на Майю.

– Не узнаю…

– Майя, – сказал Костя, – Майя и Мэла.

…Какой счастливый вечер! Топится печь. Топить ее – наказанье. «Опять дымит! – кричит хозяйка. – Кто белить будет? Ты?» Майя не умеет белить и не умеет топить кизяком – у нее всегда дымит. Вот у мамы не дымит, но мама на работе. Каждый день она оставляет Майе записочку с перечнем дел, которые надо сделать, придя из школы.

«Затопи печку, кизяка подкладывай понемногу, свари картошку, покорми Томку, не ходи на пустырь».