Как жаль, что так поздно, Париж!

Про Милованова Вадим слышал и даже видел его на каком-то приеме во французском посольстве – мужик как мужик! – но в устах Майи сравнение с Миловановым было худшим оскорблением. Он, впрочем, не оскорбился, только сказал:

– До чего ж в тебе живучи моральные запреты нашей идиотской юности!

– При чем тут запреты? И как можно называть свою юность идиотской, как будто еще одна будет!

В Конго про Майю думалось, как о чем-то абсолютно далеком, не то что недосягаемом, нет, просто далеком.

В первый же день, когда он вернулся в Москву и пришел в редакцию, позвонила Майя.

– Вадим! Я тебя едва дождалась, надо срочно увидеться!

Он сразу понял: что-то случилось. Не с ней, нет, о себе она редко с ним говорила. Что-то случилось с ним, про что она знает, а он – нет.

У него были ключи от той нагатинской квартиры, и он предложил встретиться там. Ей, по-видимому, было все равно, только нетерпеливо спросила: «А от метро далеко?»

От метро было совсем близко, но в квартире пыль, запустенье – зачем было сюда приезжать, неужели он еще на что-то надеялся?

Она пришла почти вслед за ним, он только успел открыть форточки, чтобы проветрить комнаты.

Она была все такой же. И он все так же любил ее.

– У меня невероятная новость! – сказала она, стоя еще в дверях.

Он притянул ее к себе.

– Как я рад тебя видеть! Ты и не знаешь, как я рад!

– Мой Андрей женился, – сказала она, высвобождаясь из его рук.

– Ну и что?

– Мой Андрей женился на твоей дочери.

Та девушка в Вильнюсе. Ну да, ее звали Лида. А фамилию он так и не узнал.

– Какая подлость! – сказала Майя. – Даже фамилию не узнал.

– Что ты понимаешь в мужской жизни! – ответил он.

Они сидели в кухне, разделенные столом с пыльной клеенкой. Он еще пытался шутить.

– Сюжет для небольшого романа: твой сын, моя дочь… И значит, Самарин А. Д., которого я помогал Саньке разыскивать, – родной дядя той самой Лиды? Это чудеса, так не бывает!

Но, вглядевшись в ее суровое лицо, шутить перестал. Она сказала:

– Тебе надо познакомиться с ней, если она захочет.

Уже был Коленька, он родился за два месяца до его возвращения. Никогда не было детей, и вдруг, оказалось, есть внук. Их с Майей общий внук. Вот и породнились. Что-то невозвратимо кончилось в жизни, ускользнуло…

До метро шли молча, начинался дождь. В метро, взглянув на Майю, не понял: это дождь или она плакала.

– А ты-то что обо всем этом думаешь? – спросил он.

– Я, наверное, не столько думаю, сколько чувствую. Мне смертельно жаль Лиду Самарину, мне стыдно перед Катей, хоть и нет моей вины, и мне страшно жить. Не потому, что в жизни все связано, а потому, что она жестока. Я терзаюсь – вот и всё.

Всю дорогу, пока ехал домой («Не провожай меня», – сказала Майя), Вадим злился. На нее – за то, что вечно все усложняет, на жену – опять придется оправдываться, почему так поздно, на заведующего отделом, который сегодня чересчур официально сказал: «Отчет через неделю и поподробней», как будто Вадим в чем-то провинился.

Дома, уже засыпая, вспомнил, как Майя сказала: «Тебе надо познакомиться с ней, если она захочет». Скажите, пожалуйста, если захочет!

В назначенный день он пришел к Майе и Косте, где тогда вместе с Коленькой жила Катя. Она еще училась в институте и жила в Москве, Андрей же почему-то оставался в Ленинграде и учился там. Кости дома не было. «Мудро, – подумал Вадим, – не пожелал присутствовать при встрече блудного отца с дочерью».

– Здравствуйте, Вадим Петрович, – сказала Катя.

Она держала на руках Коленьку так, будто держалась за него. Высокая, худенькая, в брючках и свитерке. Его дочь?

– Здравствуй, Катя! Покажи мне своего Коленьку.

С первой минуты, с первых слов все выходило фальшиво. Не то чтобы он не знал, как держаться (это бы как раз, пожалуй, сошло), дело в том, что он знал, как надо держаться – ему, во всяком случае, казалось, что знал, – а выходило фальшиво.

Пили чай с тортом, который он принес, гремели над Коленькой погремушками, которые час назад Вадим выбирал в «Детском мире»; говорить было не о чем, все это чувствовали – и он, и Майя, и Катя. Коленька растягивал в улыбке беззубый рот, ему было лучше всех – он еще ничего не понимал.

С тех пор встречались редко, а когда она, закончив институт, уехала в Ленинград, еще реже.

Нигде так медленно и хорошо не думается, как на морском пляже под шум волн. Катя и Коленька приходят утром на одно и то же место и радуются, если оно не занято. Катя расстилает на камнях привезенную с собой из Ленинграда циновку, поверх нее – махровую простыню, устраивается с комфортом. Коленька вытаскивает из ее большой сумки ведро, мячик, крокодила, держась за которого можно плавать. Начинается день.

Когда-то в этот день, когда еще жили на Большой Молчановке, бабушка Катя пекла именинный пирог. Он так и назывался – именинный. На стол его подавали со свечами, и маленькие Катины гости дули на них изо всех сил, чтобы свечи погасли.