Как жаль, что так поздно, Париж!

– Я останусь у бабушки, пойду учиться на заочный и поступлю работать на стройку. Потом пойду в армию, а когда вернусь, буду опять учиться.

– Ого! – сказал Костя. – Готовая программа. А где будешь учиться?

– Сначала на матмехе, я уже документы подал, потом на философском.

– А почему непременно работать и учиться, а не только учиться?

– Так, – коротко ответил Андрей. Он не мог объяснить отцу, что собирается жениться на Кате, а для этого надо, по крайней мере, работать.

– Ну что ж, – Костя посмотрел на сына не то с удивлением, не то с уважением, – давай попробуем.

…В конце августа Ольга Николаевна вернулась в Ленинград. На вокзале ее встречали Андрей и Костя. Майя ждала дома, готовила обед.

Когда сели за стол, Ольга Николаевна сказала:

– Зинина внучка тоже поступила учиться в Институт иностранных языков.

Майя увидела, что Андрей багрово покраснел. «Вот как! – мгновенно догадалась она. – Ведь они здесь познакомились на праздниках…» Она перевела разговор на другое. Андрей стал весел, смеялся, шутил.

«Он влюблен в Катю Самарину. Какая она?» – думала Майя, и неясная тревога жила в ней вместе с этой догадкой.

Проводив Ольгу, Зинаида Дмитриевна начала раньше обычного собираться в Москву. Катя, сестра, написала, что как будто принято решение открыть выставку работ ее покойного мужа не то в самой Третьяковке, не то в выставочном зале на Кузнецком мосту. «На всякий случай, – писала она, – привези и ту акварель, что висит у тебя над столом…»

Зинаиду Дмитриевну это известие необычайно взволновало. По сдержанному тону Катиного письма она поняла, что и у той сердце не на месте. Подчеркнутая сдержанность всегда была у сестер Самариных признаком крайнего душевного волнения.

Она сняла со стены акварель, бережно упаковала. Неужели будет выставка? Это же счастье! Еще недавно даже надеяться на это было смешно. Всю жизнь картины провисели на Большой Молчановке, а те, что не поместились на стенах, стояли завернутые за роялем. Лидочка, бывало, говорила: «Давайте менять экспозицию!» Вытаскивала стремянку, снимала одни картины, вешала другие. Целый день уходил на это.

Катька, когда была маленькая, требовала, чтобы ей перед сном «рассказывали картины».

«Расскажи мне вот эту картину!» – говорила она. «Эту же вчера рассказывали». – «Ну ничего, еще раз расскажи».

И теперь – неужели? – работы будут выставлены и кончится многолетняя немота, в которой они существовали!

Катин муж был великий оптимист, как он верил в то, что делал! И Катю убедил, и она верила вслед за ним, что это – настоящее. Зинаида Дмитриевна жалела Катю: как бедствовали! А ее помощь была так мала – что можно было в те годы заработать музыкальными уроками? Никто не хотел учиться музыке. Была тапершей в кинематографе. Когда Катя приехала из Германии, жили, по существу, только на этот заработок. Тогда как раз находились покупатели на картины, но Катя сказала, что она лучше себя продаст…

Когда Зинаида Дмитриевна вернулась в Москву, подготовка к выставке уже шла вовсю. В Кузьминки то и дело приезжали какие-то люди, что-то отбирали, совещались, выясняли – готовили каталог.

Екатерина Дмитриевна написала Ольге. Когда-то она подарила им – Ольге и Василию Федоровичу – один из любимых пейзажей: старая церковь в Городне, небо, деревянная изгородь… Ольга, верная душа, сохранила картину, во всех своих мытарствах возила с собой. Екатерина Дмитриевна и думать не думала, уверена была: церковь в Городне пропала. А Катька, вернувшись из Ленинграда, сказала: «Знаешь, у Ольги Николаевны висит дедушкин пейзаж».

Теперь написала Ольге, просила как-то переслать картину сюда, для выставки. От всех волнений этого лета (то выставку назначают, то отменяют, потом нет, не отменяют – откладывают, да еще Катькины экзамены в институт) чувствовала себя плохо, сердце работало с перебоями, пугала мысль: умру и не увижу выставку. От этого становилось еще хуже, временами даже голос пропадал от слабости.

Нонна привезла знакомого врача, тот прописал какое-то новое средство и советовал побольше дышать свежим воздухом (у вас же здесь дача!) и поменьше волноваться.

Выставку назначили на декабрь. Позвонила Ольгина дочь Майя, сказала, что привезла картину, спрашивала, когда можно прийти. Можно было, конечно, отвезти ее прямо на выставку, но Екатерине Дмитриевне так захотелось увидеть пейзаж, что она попросила Майю, если не трудно, приехать завтра.

При Майе картину распаковывать не стали, пили чай, расспрашивали об Андрее, рассказывали о Кате. Той дома не было, уехала с институтом на картошку. Восхищались тем, как Майя выглядит: «У женщин это бывает, в сорок лет иногда делаются еще интереснее, чем в двадцать».

Майе было досадно, что она не увидела Катю. Рассматривала фотографии: обыкновенная девочка. Прощаясь, обещала обязательно прийти на выставку.