Как жаль, что так поздно, Париж!

Екатерина Дмитриевна, когда гостья ушла, развязала бечевки и сняла бумагу, в которую была завернута картина. Знакомое светлое небо и серый мокрый цвет дощатой изгороди… Нет, все-таки жизнь была не зря. Были страсти, муки и сомнения, и бессонные ночи… Но и этот серенький день в Городне, когда небо над колокольней вдруг просветлело, и он схватился за кисти, чтобы удержать в памяти и, главное, в руке этот, теперь уже недостижимо далекий и все же никуда не исчезнувший миг.

7

Когда Майя и Костя подходили к выставочному залу на Кузнецком мосту, от тротуара отъехала серая «Волга». Майя увидела: Милованов, обернувшись назад, с кем-то разговаривает.

«Вот гад, – подумала Майя, – и небось в голову не приходит, что дочь этого художника, которого теперь ходит смотреть “вся Москва”, та самая Лида Самарина, чуть было не бросившая университет из-за персонального дела, которым ей грозил Милованов. Лида носила фамилию матери, да и вообще мало ли таких, как Лида, было на его пути – где ему всех запомнить!»

Майя пришла на выставку во второй раз. Захотелось привести сюда Костю. В тот – первый – раз ничего толком не разглядела. Было открытие, люди, речи. Она даже не подошла к Екатерине Дмитриевне – такая густая толпа окружала ее.

Сейчас снова поразил автопортрет художника, установленный посреди зала. Эти глаза что-то такое знают, о чем мы еще не догадываемся, – удивительное лицо, резкое, неправильное.

Майя подвела Костю к портрету Екатерины Дмитриевны: «Вот женщина, правда?»

В следующем зале рядом с сестрами Самариными стояла Катя. Майя узнала ее не по фотографии, а по необычайному сходству с только что увиденным портретом. Не было ничего общего между этой высокой девочкой и той обольстительной женщиной на портрете, написанной как будто и не красками, а какими-то соками жизни, но что-то неуловимо узнаваемое было в Катином все время меняющемся лице. Она стояла рядом с бабушками, и Екатерина Дмитриевна, помолодевшая, в черном платье и черной же кружевной накидке, что-то говорила ей.

Майя видела, что, когда она подходила, Катя смотрела на нее с изумлением.

– Это мой муж Костя, Константин Григорьевич, – сказала Майя. Ее смущал Катин взгляд. – Поздравляю вас, Екатерина Дмитриевна! Мама пишет мне, что тоже очень хотела бы приехать на выставку…

«Почему она на меня так смотрела?» – думала Майя, возвращаясь домой.

…Значит, та женщина, которую она видела рядом с Вадимом Петровичем Потапенко на Гоголевском бульваре, – мать Андрея, дочь Ольги Николаевны! Катя была уверена, что это не просто его случайная знакомая; она помнит, как он смотрел на нее. Зависимо – вот как он смотрел.

Новость была так невероятна, что Катя перестала слышать, о чем говорит ей бабушка.

– Катя, что с тобой, на тебя словно столбняк напал! – Зинаида Дмитриевна взяла ее за руку. – Надо увезти Катюшку домой, хватит ей здесь быть!

Зинаида Дмитриевна называла внучку Катей, а сестру Катюшкой.

Екатерина Дмитриевна уже третий день жила в ощущении праздника. Утром вставала рано, бодрая, выставка открывалась в одиннадцать, надо было все успеть: принять ванну, уложить волосы. С вечера приготовленное платье – вчера была в синем, сегодня снова в черном – висело не в шкафу, а на дверце шкафа, чтобы не помялось.

Зина не понимает, что лучше всяких лекарств и свежего воздуха для нее сейчас быть там, в этом жужжанье голосов, скрипе и шарканье шагов, среди улыбок, восторгов.

Зина боится, что она не выдержит, устанет, сляжет. О нет! Она не устанет. Как можно устать от счастья!

– Ты заметил девочку, что стояла рядом с Екатериной Дмитриевной?

– Нет, – сказал Костя, – а что?

– Кажется, в нее влюблен наш Андрей…

– Да? – заинтересованно спросил Костя. – Что ж ты мне раньше не сказала, я бы ее разглядел. А кто она?

– Внучка Екатерины Дмитриевны, дочь Лиды Самариной, – задумчиво сказала Майя.

Катя ей понравилась, но почему она так странно смотрела, даже как будто неприязненно?..

8

Новый год, Новый год! Цифра «1971» выставлена в витринах, неоново сияет над Гостиным двором. Ольга Николаевна, сопровождаемая Андреем, выбралась сегодня на Невский. Это Андрей уговорил: давай я тебя прогуляю, бабушка, чего ты все сидишь на одном месте!

Через неделю Ольге Николаевне исполнится семьдесят три года, Майе в этом году сорок, Андрюше – восемнадцать. Он еще в самом начале; каково-то сложится жизнь… Никто ничего не знает, особенно в начале, кое-что становится понятным в конце, но не все, не все, совсем не все.

Когда ей было столько лет, сколько сейчас Андрюше, по Невскому ездило мало машин, но много экипажей, саней. В боковых улицах мерзли извозчики: «Подвезти?» Однажды с Дорой отправилась на бал в кадетский корпус, где он учился; когда возвращались с бала, вот здесь, на Невском, отпустили извозчика, пошли пешком до Литейного и вдруг услышали, как часы на Городской думе пробили двенадцать раз. Новый год! 1917-й.