Как жаль, что так поздно, Париж!

Сначала это мучило, потом удивляло, потом забылось. Только с тетей Верой Майя, когда это еще мучило, могла говорить о Вадиме. Даже Вика не понимала ее до конца. «Ну и прекрасно, что исчез, – говорила она, – терпеть не могу его высокомерия!»

В университете Майе устроили шумную встречу, когда она впервые после рождения сына пришла на занятия. Их ранний брак с Костей (поженились на первом курсе) воспринимался как некая сенсация. Сколько ханжества было в их строгой морали! Лиду Самарину с русского отделения чуть не заклевали, когда выяснилось, что она не замужем и беременна. Ей пришлось даже перейти на заочное отделение, чтобы избежать персонального дела.

Майя была в комсомольском бюро и хорошо помнит эту бурю. Какой стыд! И кто судил! Юрка Милованов, про которого было известно, что он состоит в близких отношениях с комендантшей общежития на Стромынке и за это имеет там отдельную комнату, а вовсе не за свои общественные заслуги. Юрка Милованов, про которого Костя сказал Майе: «Я его выгоню, если еще раз придет!»

Стыдно вспомнить: она не то что дружила с Юркой – она боялась его, поэтому пригласила домой, его все приглашали. В первый же раз, как пришел, стал рыться в книгах, бесцеремонно, нагло. Сказал: «Фадеева что-то не вижу, а вот какой-то Дос Пассос есть».

Тетя Вера после его ухода пила капли, а Костя сказал, что выгонит его в следующий раз. Больше она его не приглашала, но боялась по-прежнему.

А по поводу Лиды особенно распалялись девчонки: такая тихоня эта Самарина, а успела раньше всех! Все еще только собираются, а она уже родила.

Майя была мало знакома с Лидой – та училась двумя курсами старше, – но все же знакома, как-то была у них дома по просьбе мамы. Мама, снаряжая Майю в Москву учиться (они с отцом оставались еще в Киргизии, только после реабилитации в пятьдесят четвертом году вернулись в Ленинград), надеялась, что семья Самариных, ее старинных задушевных подруг, будет самой близкой для Майи семьей. Вышло не так. Самыми близкими стали Костя, Галя и тетя Вера, потом еще Вика, а к Самариным Майя пришла всего два раза – когда приехала в Москву и потом, спустя много лет, когда умерла Лида.

Мама жила тогда уже в Ленинграде, написала: пойди к Самариным, у них такое горе! Не знала, с чем надо прийти, что говорить. Зачем-то взяла с собой Андрюшу, шла и жалела, что взяла: будут слезы, зачем это ему?

Не было никаких слез. В двух высоких комнатах, до потолка заполненных картинами и книгами, просидела с Андреем минут сорок между двух очень прямых и строгих пожилых женщин, одна из которых все еще была красавицей. Майя поняла: когда горе так велико, о нем не говорят, а уж подавно с посторонними. Имя Лиды было произнесено только один раз. Майя спросила, где Катя. На даче, у Лидочкиной подруги, ответили ей.

Андрей ерзал в кресле, надо было уходить, и она ушла с облегчением, но урок этот запомнила. Вот что такое воспитание, вот что такое благородство и сдержанность. Не то что мы: по каждому пустяку устраиваем базар и, как говорит Костя, плач в Путивле…

От дома, где после Потаповского поселились Костя, Майя и Андрей, до института, где работает Майя, путь такой долгий, что она, если читать нечего, успевает обдумать почти всю свою жизнь.

«Знаешь, в чем разница между мной и Костей? – сказала она однажды Вике. – В то время, как я размышляю о своей жизни, он обдумывает всечеловеческую».

Вика тогда смеялась, а ведь это правда. Вчера он ждал ее у Арбатского метро, договорились встретиться и сходить хоть раз в жизни в кино, совсем одичали, когда уехали из центра.

– Знаешь, кого я сейчас встретила? Вадима!

– Вадима? – переспросил он. – А чего это он пропал?

Майя расхохоталась. Вот весь Костя в этом. Он вполне мог не заметить, что Вадим уже семнадцать лет не бывает в их доме. Точно так же он не заметил когда-то, что Вадим с ума сходил от любви к ней, Майе. При этом Костя никогда не был «не от мира сего», наоборот, он прочнее многих стоит на земле, но некоторые вещи, события, обстоятельства его совершенно не задевают, не трогают.

«Ты не сердись на него за это, – говорила тетя Вера, – это следствие ума…» Вот она уже тогда понимала его лучше других, а Майе понадобилась чуть ли не вся жизнь, чтобы это понять.

– Он полетел в Париж.

– Кто?

– Вадим. Мы же говорим о Вадиме.

– А-а, – сказал Костя.

4

Вернувшись в Москву, Вадим в тот же день позвонил Майе. Трубку никто не снял. На другой день повторилось то же самое. И на третий, и на четвертый. Он уже стал сомневаться, правильно ли записал номер телефона, как вдруг после работы столкнулся с Майей в проезде Художественного театра.

– Это судьба! Через семнадцать лет дважды встретиться случайно!

– Ты уже вернулся?

– Я вернулся давно и безрезультатно тебе звоню, никто не отвечает.

– У меня телефон испортился. Мы почти все вечера были дома.

– Мы – это…

– Мы – это я и Костя. Ты что, забыл Костю?

Как он мог забыть Костю! Он только глупо надеялся, что, может быть, Майя разошлась с мужем; она ни разу не вспомнила о нем при их первой встрече.