Как жаль, что так поздно, Париж!

Как коротка жизнь и в то же время какая длинная! История жизни – это еще и история прочитанных книг, определивших нечто большее, чем пристрастие и вкусы. Вероятно, мировоззрение. Помню, как в Пржевальске читала Кнута Гамсуна, лежа на траве в саду. А оказалось, что это не трава, а хозяйский лук, только что взошедший. Скандал! А в это время хозяйская корова сжевала пояс от моего платья, которое, выстирав, повесила сушить. Даже помню, что оно было синее с красными огонечками (вишенками). Хозяйка плакала над луком, а я над платьем.

Еще помню, как читала «Сагу о Форсайтах» на крылечке в Завидове. Тот самый последний дом на последней поселковой улице. Его и сейчас вижу из окна вагона, перед тем как поезд Петербург – Москва ныряет в лес. Перед домом – лужайка, а за ней – лес.

…Сижу на крылечке и читаю, читаю и вижу, как Клава Артюхова выходит из леса с козами. Ведет их домой, сытых, медлительных, через железную дорогу. Клавка в полушубке, а ноги босые, хоть трава уже холодная, сентябрьская, мокрая.

Моя закадычная подруга Клава! Она потом вышла замуж за Бориса Игнатьева, он учился двумя классами младше, и я была пионервожатой в их отряде.

Чудный был человек, и так безвременно и нелепо умер непонятно от чего в редкинской больнице. Узнав об этом, я поехала к Клаве. Она теперь живет на ТОСе, бывшей торфяной опытной станции. Там в школе все эти годы она учительствовала.

В 1989 году исполнилось пятьдесят лет, как мы окончили завидовскую школу, и я позвонила Клаве: «Давайте встречаться, собирай всех, а мы с Владькой приедем». Владик Брагинский и Аркаша Петров – двое мальчишек из нашего класса. Остальные – девчонки. Брагинский, как и я, живет в Петербурге. Назначили день встречи – 12 июня – и мы поехали. Сначала до Твери, оттуда электричкой в Завидово. Первое ошеломление: никого не узнаю. Только Завидово не изменилось: все те же серые избы и наша уже полуразвалившаяся школа – низ каменный, а второй этаж деревянный. Убогость! Но зато как мы рады друг другу, как удивляемся, что не встречались целых полвека.

Не люблю я Завидова – ссыльное место не только для тети Лизы, но и для меня. Может, поэтому я многое из того, что вспоминали девчонки, не помню.

– А как ты всех нас сговорила отправиться в лунную ночь в лес на лыжах? Неужели не помнишь?

– Не помню.

– А это было так красиво…

Помню обледенелый колодец, на который ходила со страхом, боясь поскользнуться и упасть в него.

Снег от заката розовый,
Дым из печных труб.
Обледенел от морозов
Старый колодезный сруб.
Вот уже снег стал синим,
Звезды глядят с вышины.
В каждой иголке инея
Отражается свет луны…

Тетя Лиза купила мне белые валенки и белый пуховый платок. Это был завидовский писк моды, и это тоже все запомнили. Всегда мне хотелось сдружить всех, с кем судьба сводила на работе или вот в школе.

Так же, как к Клаве после смерти Бори Игнатьева, я когда-то в начале 60-х сорвалась в Москву к своей университетской подруге Юле Хорицкой, узнав, что от нее ушел Моев. Помню, как пришла к ней в редакцию (в «Советскую Россию») и мы несколько часов проговорили и проплакали с ней, и она, не присев, все ходила и ходила по кабинету. Ходила и рассказывала, и сказала, что хотела умереть, если бы не Санька (сын). Ему было тогда шесть лет.

– Представляешь, – говорила Юлька, – Виталька уходит, а я смотрю ему вслед: на нем рубашка, которую я подарила, куртка, которую мы вместе выбирали, – и вот он уходит, как чужой.

Ее отчаянье было безмерным и все-таки не таким оглушительно-окончательным, как у Инны, когда погиб Ким. Ничего – бога ради! – не сравниваю. Просто беру на себя хоть часть той боли, которая сражает моих подруг.

Мне позвонила вечером 4 октября 1990 года Лена Брускова: «У Инны страшное несчастье. Ким попал в аварию». На другой день вечером я уже звонила в ее дверь. Как войти в дом горя? Мне открывает Лина с застывшим лицом, тут же Таня Чернова и – Инна, неожиданно маленькая, будто ее прибило к земле. Я сразу начинаю что-то говорить, молчать нельзя, и я это инстинктивно понимаю. Молчание в таком горе означает (по слову Герцена) «поднятую плотину, в которую утекает жизнь». Еще в поезде, едучи сюда, я подумала, что для Кима смерть была наилегчайшим выходом из того ужаса жизни с непоправимо больным сыном. Ким не мог этого вынести. Инна вытерпит, а Ким не мог.

Десять дней днем и ночью я пыталась ее врачевать, но все мои усилия и слова были бессмысленны перед тяжестью СЛУЧИВШЕГОСЯ. Надежда только на жизнь, которая заставит очнуться. Так оно и получилось. Надо было жить, работать, надо было терпеть. Тогда я это еще и еще раз отчетливо поняла: жить – значит терпеть. Не на праздник мы явились в этот мир. Сколько разочарований, потерь и горя подстерегает каждого. Никто не в силах помочь и надо терпеть.

* * *

От финских хладных скал…

А. Пушкин