Как жаль, что так поздно, Париж!

Можно только вообразить себе, как выглядел бы сейчас Карельский перешеек, останься он у своих хозяев – финнов. Это очень наглядно в городе по имени Приморск, который раньше назывался Койвисто. От финнов там остался великолепный собор из красноватого гранита, северный модерн в старинном парке (койву – по-фински береза), обращенном к морю. От русских (советских) – неухоженные дома в стиле барака, разбитые дороги, кучи мусора… Почему мы живем среди мусора, как на гигантской всеобщей свалке, и называем это жизнью?!

«Я родился здесь в 1932 году…» Этим летом они приехали опять. На главном фундаменте уже стоял дом, финны ходили вокруг него, осматривали, одобрительно улыбались, видно было, что дом им нравится.

А мы смогли бы так? Так доброжелательно и приветливо разглядывать чужой дом на своем родном фундаменте? И просить у хозяйки, Марины, разрешения сфотографироваться с ней у этого дома, и дарить ей презенты, и улыбаться, улыбаться, восполняя тем самым невозможность поговорить? Хотя о чем говорить? Все ясно без слов. И – печально.

Для финнов Карельский перешеек – юг. Теперь – чужой юг, который пахнет дымом от шашлыков. Вдоль Приморского шоссе – десятки шашлычных заведений, как будто едешь в Тбилиси, а не в Петербург. Недавний «хозяин» перешейка Козырицкий, сбежавший, по слухам, с большими деньгами на Запад, первым начал хищническое разбазаривание здешней земли. Приметой времени (кроме шашлычных) стали уродливые кирпичные «замки» новых русских. К сожалению, и Анатолий Собчак оставил здесь память о себе в виде внушительного строения все той же кирпичной кладки.

Следа не осталось от жизни, что шла тут когда-то. Сейчас не о финнах говорю – о тех петербургских дачниках, живших кто в Териоках, кто в Куоккале, кто в Оллила. Сохранились от той поры лишь репинские Пенаты, да и те так задавлены нынче со всех сторон «шашлыком» и «кирпичом», что их поневоле становился жаль. А старинные причудливые деревянные дачи частью сгорели, частью сделались коммунальными «вороньими слободками» при поразительном нашем умении превращать жизнь – в не-жизнь. Меня, признаться, уже давно не тянет в эти места, в их суету и многолюдство. Вот Юлякюля – другое дело, дай нам Бог не испортить это место, понять, принять, сохранить.

Удастся ли, вот вопрос. Десятилетиями никто не воспитывал в обществе эстетического отношения к природе – только потребительское. И лозунги-то были самые варварские: «Нельзя ждать милостей от природы, взять их у нее – наша задача». Вот и «взяли», примеров тому предостаточно. Да и так, на бытовом уровне редко когда услышишь: «Мы были в лесу, там как красиво!» Гораздо чаще: «Были в лесу, грибов – тьма!»

…Иду на озеро и то и дело останавливаюсь, чтобы поднять очередной окурок, даже перчатки специально беру с собой и полиэтиленовый мешок. Надо мной смеются, но я помню, как здесь было прекрасно, пока нас не было, и всякий окурок ощущаю как оскорбление этих мест. Нет ничего проще, чем превратить красоту в нужник. При наших-то привычках! Почти все петербургские подъезды таковы.

«Растут ли на Карельском перешейке карельские березы?» – спросили меня московские знакомые. Нет, здесь растут обыкновенные березы, а те, особые, ценных пород, вряд ли кто и видел. Помню в стихах Платона Набокова такие строчки: «Какие, к черту, тут карельские березы? К одной я финна пригвоздил штыком!» Шестьдесят лет назад над перешейком гремела война, которую другой поэт – Александр Твардовский – назвал «незнаменитой», чтобы не сказать – позорной. Так было, и ничего уже нельзя изменить. Ничего, кроме нашего отношения к этой, так драматически доставшейся нам красоте финского юга. Вот что надо менять непременно! И властям, и каждому из нас.

…Когда сияет солнце, и потом на закате, и когда стелется по траве вечерний туман, а ночью все небо в алмазах – так крупны и ярки августовские звезды… Тогда как-то забываешь, что дороги к нам плохи, и электричества нет, и на станции – ни платформы, ни даже вывески, и воды в колодце порой не хватает на всех, и лето было дождливым…

И понимаешь финнов, что приезжают сюда из своей чистенькой благополучной страны тосковать у старых камней. Видно, недаром здешний дождь все смотрит в окна, все ждет кого-то…

Умер кот Кеша. Дом словно осиротел. Бедная кошка Лизка вся в тоске и недоумении: куда дели Кешу? Даже есть перестала. Он заболел сразу после дачи, и ясно было, что лечение не поможет, но лечили, лечили, кололи, возили на рентген. Как он кричал по ночам, жаловался… И 25 октября его не стало.

«Жизнь – череда потерь», – написала я когда-то в «Московском романе». Подумать только, это было двадцать три года назад! Как сейчас вижу эту комнату на улице Линда и себя перед окном, выходящим на залив. Белые лебеди на синей воде. И как плачу над фразой: «Жизнь – череда потерь», и как смеюсь над «Ложей прессы».

Ах, Хаапсалу, край вдохновения! Нигде больше я такого не испытывала.

* * *

Париж! Я любил вас когда-то.

П. Антокольский