Как жаль, что так поздно, Париж!

Первым, кого увидел Игорь, подъезжая к зданию Медицинской академии, был сынишка Сорина Вовка. Он важно шагал рядом с какой-то женщиной (вероятно, мать Сорина), прижимая к себе розового плюшевого зайца.

– Извините, – сказал Игорь, догоняя их во дворе больницы.

– Дядя Игорь! – обрадовался Вовка и протянул ему зайца.

– Я Володин тренер, – обратился Игорь к женщине, машинально взяв зайца.

– Юрий Михайлович?

– Нет, я второй тренер. Меня зовут Игорь Константинович. Не знаете, Татьяна здесь?

– Не знаю, – сказала женщина сухо.

Татьяна была здесь, сидела у постели Сорина и что-то мешала в стакане, тихонько звякая ложечкой. Сорин спал.

– Откуда у тебя Вовкин заяц? – удивленно спросила она, выходя к Игорю из палаты.

– Вовка там, внизу, с бабушкой. Слушай, нужно пятьсот долларов, а? – сказал Игорь.

И Татьяна неожиданно кивнула, соглашаясь.

Команду разместили в «Олимпии». Ее мрачный серый прямоугольник торчал над городом, как шиш. На четырнадцатом этаже в буфете ребята пили чай с булочками. Перед каждым лежала гора булочек.

– Ну, – спросил тренер, оглядев всех разом. – Какие потери в личном составе?

– Потерь нет, – ответил за всех Гриня.

– Михалыч передавал привет. И Володя Сорин, – весело соврал тренер.

Ребята хмуро жевали булочки. Разговоры были лишними. Деньги они отдали тренеру, а силы отдадут игре, все силы, сколько у кого есть, хоть знают, что не всё в игре решают силы. И тренер знает, что они это знают. О чем же говорить?

И был прессинг по всей площадке, и три фола Грине за первые семь минут, и штрафные броски… В какой-то момент показалось, что верные люди что-то напутали: разве так выручают своих? Но в конце концов все сошлось, как на картинке, а радости никто не испытал. Какая радость от такой работы?

Весь обратный путь в автобусе ребята спали, привалившись друг к другу, высоко подняв острые колени.

Тренер не спал. Он сидел рядом с шофером и смотрел на дорогу, бегущую под колеса.

– Ну что, Игорь, доволен? – спросил шофер.

– Ты о чем?

– О высшей лиге, о чем же еще? – засмеялся шофер.

– Кой черт, высшая лига! – пробормотал Игорь.

«Спортивная газета» – как вставная новелла в жизнь, последнее применение «энергии заблуждения».

Нет, пожалуй, не последнее: все еще раз встрепенулось в душе, когда мою Марину взяли в «Общую газету». Читая и обсуждая с ней ее статьи, я словно вновь ощутила азарт работы. Но это уже был «прощальный привет». Просто очень хотелось, чтобы она заблистала, осененная редакторским гением Егора Яковлева. И ни в коем случае не ударила бы в грязь лицом. Она и не ударила. Вот профессия – «ударила». И всё мельчает, мельчает, продолжает мельчать.

* * *

Родные венгерские липы
Шумят над его головой.

К. Симонов

Могучая столетняя липа посреди школьного двора. И еще Будапештский вокзал. Я сразу представила себе, как он мальчишкой смотрел на эту липу из окна своего класса или пробегая мимо нее. А вокзал – последнее, что он видел в Будапеште. Поезд отходил от перрона в неведомое, а вокзал отплывал и отплывал назад…

«На всех вокзалах мира одинаково пахнет горьким дымом». Начиная свою повесть об отце этой фразой, я совсем не думала о Будапештском вокзале и уж тем более о том, что когда-нибудь ступлю на его перрон.

После смерти Сталина началась всеобщая реабилитация, но, когда мама подала прошение о реабилитации мужа, ей отказали. Я ходила вместе с ней на Кировскую в военную прокуратуру. По-моему, она помещалась в доме Корбюзье, или я что-то путаю?

Помню мамину растерянность и мелькнувшую у меня мысль: ничего не изменилось, надо, как и раньше, все скрывать.

Все скрывать было полной глупостью: что можно скрыть от КГБ? Меня дважды не пустили за границу (в Югославию и Румынию), когда я работала в «Ленинградском рабочем». Бедный Мотя Фролов (Матвей Львович, один из создателей нашего Союза журналистов), не знал, как мне объяснить, что я, уже вроде бы включенная в состав делегации, не еду. Но странно не это, не то, что не еду, а то, что они вообще допустили меня к руководству областной газетой.

Я ни разу в многочисленных анкетах не написала про отца: репрессирован. (Какое, в самом деле, страшное, колючее слово!) А вот Илонка, поступая в институт, по настоянию тети Лизы написала. И Лена Брускова, как я позже от нее узнала, написала. И их (удивительное дело!) приняли. Но зато потом Илонку заслали по распределению в Сталинабад (Душанбе), хотя институт назывался «городской педагогический», и все (благонадежные) оставались работать в Москве.

Почему нашего отца не реабилитировали сразу? Еще одна из кагэбэшных загадок. Уже при Горбачеве мы снова написали в прокуратуру, но не в военную на этот раз, а в главную, что на Пушкинской (по новому-старому – Дмитровке). Сидели в коридоре втроем (Илонка, Наталья Вернандер и я) и видели, как мимо нас в кабинет пронесли «Дело». Какой ужас, если вдуматься: человека замучили, его жену, детей заставили десятилетиями сознавать себя изгоями, маяться, чего-то бояться из-за этой мертвой молчаливой канцелярской папки с завязками из тесемочек.