Как жаль, что так поздно, Париж!

В 1924 году, 27 ноября, отец приехал в Москву. В эмиграцию. Ни слова по-русски. Чужой язык, чужой город. Ему двадцать три года, за плечами опыт подполья, побегов из тюрем. Опыт борьбы за «всеобщее счастье», которое уже обернулось и еще обернется несчастьем, кровью, горем тысяч и тысяч…

Сказано: революция пожирает своих детей. Но и чужих, и разных – она пожирает всех! Я думаю, как он мучился, прозрев! Сознавая и себя причастным ко всему, что произошло потом. К собственной гибели, в конце концов.

Трубниковский переулок (опять я о нем!) – начало всех начал не только потому, что сюда меня принесли из роддома (того, что в Денежном переулке, налево от Арбата, около Смоленской). А потому, что здесь, в Трубниковском, 19, помещался Наркомнац, где работала мама и куда однажды пришел отец… К этому времени он уже окончил Институт красной профессуры (был такой), стал журналистом. Там же, в Трубниковском, у мамы была комната, многие сотрудники Наркомата национальностей (наркомом в те годы был Сталин) получали жилье в этом удивительном доме. Под домом – знаменитые голицынские винные подвалы, поэтому во дворе всегда пахло вином. И здесь началась общая жизнь моих родителей, и наша с сестрой жизнь.

Под гулкую арку ворот
Вхожу, как в прошедшее время.
Здесь снова я с теми, я с теми,
Кто больше нигде не живет…

Это был по-настоящему интернациональный дом. Можно лишь вообразить себе, сколько воронков понадобилось в 37-м, чтобы вывезти куда следует его обитателей!

В 1988-м мы, наконец, дождались реабилитации. Утром позвонила Марина и говорит: «Слушай!» И читает взволнованно эти самые непредставимые слова. И я испытываю счастье. Вместо ненависти к государству, признавшему этой казенной бумагой свою «ошибочку», вместо ненависти я испытываю счастье. Идя на работу, ловлю себя на том, что мне хочется бежать! Вприпрыжку, как в детстве, и что-то ликует во мне.

Широк человек, говорил Достоевский. Широк, думаю я, наивен и глуп. Ведь к этому времени я уже написала повесть «Этого достаточно», в которой моя героиня Елена Николаевна, получив такую же бумагу о реабилитации мужа, думает: «Господи, какой день! Можно плакать, можно биться головой о чугунную решетку на Чистопрудном бульваре, но ничего нельзя изменить, вернуть. Все исчезло, превратилось в пепел, и вместо горсти пепла эта бумага в руках!»

Какое уж тут – бежать вприпрыжку… Но, кажется, я не совсем права: через несколько строк в той повести – фраза: «Ликование уже померкло в ней». Значит, было и ликование? Как не доверять тому, что вывела рука!

А с публикацией этой повести целая история. В «Советском писателе» потребовали разрешения от самого ЦК. Не ища никаких окольных путей (как тогда с Высоцким), решили идти официально, напролом. На семейном (в смысле дружеском, что, собственно, одно и то же) совете договорились о письме к Яковлеву. Александр Николаевич Яковлев – секретарь ЦК по идеологии. Письмо к нему (от моего имени) сочинила Инна (оно и сейчас у меня, черновик, написанный ее рукой): «…Один из героев повести – венгерский политэмигрант, приехавший в Россию в 1924 году… Фигура эта вымышленная, хотя в основе повести лежат реальные судьбы людей…»

Рукопись моей повести и это письмо Наталья отнесла в приемную ЦК на Старую площадь. Просто передала в окошечко, и всё. Я сильно сомневалась, что из этого что-нибудь получится. И вдруг – депеша из Союза писателей СССР.

Надо сказать, что, пускаясь вместе со Стреляным в авантюру издания книги, мы пошли на обман. Мне, живущей в Ленинграде, нельзя было издаваться в московском «Совписе», а только в его ленинградском филиале. Но в Ленинграде меня с моей одиозной биографией «ни в жисть» бы не издали. И главное – здесь не было Стреляного.

Мы договорились с ним скрыть факт моей ленинградской прописки, и в договоре я, ужасно боясь разоблачения, указала адрес Натальи как свой. На ее адрес и поступило высочайшее разрешение: «В связи с Вашим обращением в ЦК КПСС по поводу повести “Этого достаточно”, сообщаю Вам, что издательство “Советский писатель” вторично рассмотрело рукопись и пришло к выводу, что повесть может быть опубликована… С уважением, секретарь Правления СП СССР Ю. Грибов. 18 декабря 1987 г.».

А в 89-м нас с сестрой пригласили в Венгрию в связи с отмечавшейся там датой: в марте исполнялось семьдесят лет той самой Венгерской революции, в которой участвовал восемнадцатилетний Йожеф Грейнер. В его родном городе Заласентгроте нас принимали на высшем партийном уровне: отдельный особняк, горничная, повар, поездки, встречи…

К этому времени я уже вышла из партии, у нас уже все бурлило и перетряхивалось.

– Скоро и до вас дойдет, – сказала я нашему гостеприимному хозяину, первому секретарю горкома. – Особняк-то отберут.

– Наверное, – засмеялся он.

Летом того же года вышла моя книга «Моченые яблоки». Название придумал Стреляный по названию одного из рассказов.

* * *