Как жаль, что так поздно, Париж!

…И один прохожу я по улице Ренн
На пустынный бульвар Монпарнас.

Н. Тихонов

Мы едем в Париж! Я снова увижу улицу Ренн, бульвар Монпарнас, Клозери де Лила, Монмартр… 21 декабря Марине исполнится 50 лет. В цифру эту поверить невозможно, но тем не менее это так. И они с Володей решили праздновать этот день в Париже.

Удивительно, что Марине – пятьдесят. Разумеется, глядя на нее, оживленную, эффектную, всегда в облаке успеха женского и профессионального, никаких этих лет не дашь. Но – коварство цифр! Ах, господи, да наплевать и забыть, пока все, кто нас любит, живы, в том числе и те, кто помнит тебя маленькой. Это – мы, мы так много про нее помним. Как слово «говорить» она произносила «головить», как однажды сказала бабушке: «Отдохну от твоих побений» (это Наталья помнит), как просила: «Боренька, возьми меня на ручки, у меня коленки сгибаются», а когда он, больную, в горчичной обертке носил ее по квартире, кричала: «Жжет, жжет!» – «Ну потерпи еще. Как жжет?» – «Как мышка», – признавалась она. А уже через несколько минут: «Теперь – как небо! Как небо!»

Всегда было в ней это образное мышление, неожиданно острый взгляд на мир. «Как в царстве!» – воскликнула она, когда Борис однажды привез ее на саночках на заснеженную, действительно необычайно красивую Менделеевскую линию.

В этот раз в Париже я окончательно уверилась в том, что – не турист. Тот самый «джентльменский набор» (подняться на Эйфелеву башню, например, или обязательно побывать в Версале) меня совершенно не занимает.

Зато как замечательно пройтись утром по улице Кардинала Лемуана от площади Контрэскарп до острова Сен-Луи. Тем самым путем, каким шел, испытывая отчаяние от невозможности любви, Джейк Барнс.

Не глядя на вывеску, мы зашли с Мариной в какой-то бар, а оказалось, он называется «Дерби». Нечаянный привет от Хемингуэя. В «Празднике» он вспоминает, как мечтал разбогатеть, ставя последние франки на ту или иную лошадь. Может быть, как раз здесь? Нет, не здесь – на ипподроме, но эти люди, сосредоточенно и азартно заполняющие какие-то листки с цифрами, тотализатор – рука судьбы, бармен за стойкой, завсегдатаи, не снимающие шляп… Жизнь продолжается, в ней сменяют друг друга лишь персонажи – вот и вся печаль.

Теперь Париж стал мне окончательно понятен и близок. Исчезла дымка таинственности, зато возникло чувство родственности, особенно на Левом берегу.

Этот город, как старый знакомый,
С кем когда-то мы были на «ты»,
И, увидевшись снова, легко мы
В нем отыщем родные черты.
В Люксембургском саду, пламенея,
Та же клумба не отцвела…
И мы смотрим на маршала Нея
Из окна Клозери де Лила.

В «Клозери» мы пошли с Мариной в последний парижский вечер. «Сбылась мечта идиота», – сказала я, садясь за столик, на котором оказалась привинчена медная табличка с именем Арагона. Рядом – стол Сартра. «А Хемингуэй?» – спросили мы официанта, и он показал на стойку бара. Я не поленилась подойти и посмотреть. Можно подумать, что он именно за стойкой писал «Фиесту»! Что поделаешь, никто не принадлежит себе, становясь брендом, вывеской, приманкой. Так и тут. А за углом, на улице Нотр-Дам-де-Шан, где он жил над лесопилкой, дома этого уже нет. Это мы обнаружили, когда ходили здесь с Илонкой девять лет назад.

В этот раз мы жили на бульваре Сен-Мишель. Из окон гигантской гостиной можно было увидеть «Клозери», маршала Нея, Люксембургский сад…

А вдали – сверкающая, как новогодняя елка, Эйфелева башня и ее лазерный луч, скользящий по парижскому небу.

Тогда еще никто не знал, что очень скоро привычный круг разомкнется и жизнь даст крен совсем в другую сторону: через год с небольшим Марина окончательно уедет в Москву, уйдет от мужа, начнет совсем иначе дышать и жить, станет счастливой по-новому, по-иному, и это немедленно отразится на ее работе. Ибо сказано: стиль – это человек. Когда человек меняется (имею в виду человека пишущего), меняется и стиль, само содержание Слова. Только и слышу теперь со всех сторон: как замечательно пишет Марина. Это – душа, испившая то самое «счастливое питье», о котором пел Окуджава. Не расплескать бы – вот в чем фокус…

Колют ресницы. В груди прикипела слеза.
Чую без страху, что будет и будет гроза.
Кто-то чудной меня что-то торопит забыть.
Душно – и все-таки до смерти хочется жить.

Эти стихи Мандельштама из 1931 года, в конце которого я и родилась. Пора подводить итоги? И уж не «предварительные», как у Трифонова, а, скорее, окончательные.

Когда-то, сама того не подозревая, я, по-видимому, вывела формулу счастья: «…Детство было скупым и счастливым. Счастливым потому, что все, кто нас любит, живы».