Как я был номеном

– Что будет с Герасимом? – спросил я после паузы, когда взгляды утихомирились, потеплели и снова стали искать дружбы. – Тот факт, что вы не его семья, выяснится быстро.

– Он помог нам, мы помогли ему. Никаких претензий. – Тома бездумно пожала плечами. – Юлиан для него даже денег заработал.

– Для него? Аванс, на который вы жили и сделали ставку, придется вернуть, ведь Юлиан сбежал.

– Не сбежал, а отправлен по приказу конязя. – Тома угрюмо набычилась. – Перестань меня мучить, я потому и оправдываюсь, чтобы совесть не грызла. Мне самой его жалко, а что я могу сделать?

Ничего. Я вздохнул. Тома сменила тему:

– А с вами что было?

– С нами? В смысле – со мной и Марианной? Сначала нас захватили в плен недобросовестные купцы и пытались увезти куда-то и продать. Они убили мальчика-глядельца и деда, который пришел за платой. На заставе, где вы нас искали, именно их казнил конязь. Мы выдали себя за беженцев. Нас отдали пострадавшей семье. Меня определили в псы, а царевну глава дома решил взять в жены – его супруга давно погибла.

– Взял?!

– Не успел. Возникли проблемы с папами, ему пришлось уехать. Ты об этом слышала, я говорил конязю.

От некой невероятной мысли Тома накрыла рот ладонью – совсем как это делала Люба, моя несостоявшаяся брошенная жена.

– Получается, папы требовали у кузнеца дубликат ключа от покоев конязя?!

– Что они там забыли? – хмуро спросил я.

Мысли о Любе и ее незавидной судьбе напрочь задавили логику. А зря. Тома уставилась на меня сердито:

– Не прикидывайся, что не знаешь. Еще скажи, что не спрашивал, зачем они вывешивают флаги.

– Налог. Десятина. Каждый десятый день мужчины должны отработать на пользу общества, а общество у них олицетворяется папством.

– Та-ак, уже тепло, продолжай. Ну, развивай мысль.

– Что продолжать? Все должны отрабатывать десятину, вот они и отрабатывают. И я бы отрабатывал… – До меня, наконец, дошло, что сестренка знает нечто, оставшееся вне поля моего зрения. – Говори уже, что ли.

Торжество одержанной победы мелькнуло в Томиных глазах, в голосе пробилось ехидство:

– Ты забыл про женщин. Мужчинам не нужно считать дни, просто тридцать шесть в год, а женщины платят десятину по-другому. Потому и флаги вывешивают они, а не вы.

Упс. Прозрение заставило щеки запылать.

И ведь доводилось читать, что францисканцы в Каталонии до пятнадцатого века взимали с женщин десятину натурой, правда, до флагов они не додумались. У нас с Любой было уже семь. «Я подожду, – сказала тогда Люба, – надеюсь, ты понимаешь, что делаешь».

Теперь понял.

– Если после девятого белого флага не заплатить налог, – с торжеством делилась Тома убийственной для меня информацией, – нужно вывесить черный, чтобы все знали, что ты должник, но некие непреодолимые условия не дают тебе возможности расплатиться вовремя. Если этого не сделать, папы заберут нарушителя в искупление или для наказания. Как они наказывают, ты, наверное, видел.

А что бы сделали папы с Любой и со мной, узнай они, что наши флаги – липовые, а невеста не тронута? Люба ставила их, боясь пересудов, и, конечно, надеялась, что до десятого все изменится в нужную сторону.

И все же меня передернуло.

– В сарай, где мы ночевали, – продолжала Тома, – по нескольку раз за ночь заглядывали, ведь Герасим и Ася сказались супругами. Иноземцам, как понимаю, именных флагов не полагается, но закон един для всех, кто находится на земле, где он действует. Исключения типа Малайзии на нашей Земле только подтверждают правило.

– А что в Малайзии? – удивился я.

Редко Томе удавалось задавить меня интеллектом.

– Там действуют две законодательных системы, одновременно. Для мусульман одни законы, для прочих другие.

– Откуда знаешь?

Блеск победной ухмылки потускнел.

– По телеку показывали. – В этой теме все известные факты кончились, и Тома вернулась к прошлой, незаконченной. – Герасим рассказал, что папы недовольны конязем. Он не делится властью, женщинами и правосудием – вопреки устоям, как папы их понимают. Папство требует десятины от конязя как с любого другого обывателя: имуществом и личной жизнью, а также правом вершить каждый десятый суд и править каждый десятый год.

– За год они могут полностью прибрать власть, – ткнул я в очевидное.

– Конязь понимает и сопротивляется. А еще, как мужчина, он боится, что наследник будет не от него. Ситуация накаляется. Личная жизнь правителя скрыта за стенами и запертыми дверьми, и надзорные папы ничего не могут ему предъявить. Кузнец, отказавшийся дать им ключ в личные покои правителя – первая ласточка назревающих больших событий.

– Не назревающих, – я покусал губу. – Уже созревших, а после моего ябедничества упавших на благодатную почву. Теперь либо конязь прижучит пап, либо они свергнут тирана и установят подлинную демократию – с собой во главе и себе во благо, как это делается всегда.

Хватит о грустном. Заречные дела теперь меня не касаются, я при всем желании не смогу на них повлиять, вот и нечего нервы трепать.

– Со зверьем все в порядке? – спросил я Тому.

– Вокруг такие дела творятся, а он о животине переживает. Успокойся, в порядке твоя самочка.

– Никакая она не моя.