Из записок следователя

В последнее время исправник N-ского уезда был некто Чабуков. Чабуков сам возрос под одним древом с Трушковым, только в нем знания и ума было меньше, да наглой дури больше; соединившись с Трушковым, Чабуков стал куролесить так, что, в конце концов, в предупреждение поднимавшейся из «губернии» грозы сам понял, что следует прибегнуть к радикальному средству – сжечь земский суд. Как и следовало ожидать, суд сгорел в один прекрасный вечер дотла, а с ним и все дела, все книги, все драгоценные материалы для будущего историка одного из углов нашей необъятной отчизны «сделались жертвою пламени». Понимающие, в чем дело, говорили: «Эх, дескать, надоумило же какого-то милого человека такую важную штукенцию отмочить!»

Таким образом улики, что хранились в земском суде, погибли, огнем произошло очищение грехов. Грехов же и грехов тяжких, как надо полагать, хранилось в суде много: в уезде не осталось ни одного угла, где бы Чабуков и Трушков не оставили по себе незавидной памяти – побор с народа, воровство казны, подлоги, оброк с воровских притонов, дележ покраденного, сокрытие вопиющих преступлений, жестокости и т. д. составляли сплошной ряд их подвигов. В продолжение немногих лет управления, достойного дуумвирата народ пил горькую чашу до дна; чтобы запугать недовольных, употреблялись все средства: воровские подвохи, показания, остроги и т. п.

Цель достиглась: канцеляристы задавили всякую возможность протестов, мертвая тишь стала над уездом, на коленях встречал народ Чабукова за околицей, многострадальное братство «непомнящих родства» приобретало все более и более прозелитов[15] в свои ряды.

Но Трушкову и Чабукову «важная штукенция» даром не прошла: наряжена была целая комиссия для исследования причин пожара (старый губернатор был сменен, новый же по обыкновению взялся за дело на первых порах горячо).

Следователи повели дело таким образом, что показывали вид, будто смотрят на настоящее дело сквозь пальцы, форменной стороной только хотят отделаться. Такое поведение и вызов исправника в губернию «для объяснений по делам службы» развязало языки в городишке: каждый догадывался, чья рука, если не подкладывала огонь, то руководила всем; в массе нелепых сплетен начинали попадаться сведения, которыми не следовало пренебрегать. Так, Чабуков по первому же абцугу выдал преднамеренность пожара и свое участие в нем: в тот вечер, когда произошел пожар, у лекаря уездная публика собралась «на картишки», и всем тогда же бросилось в глаза странное поведение исправника – он был в лихорадочной ажиотации, и несмотря на страсть свою к картам, не обращал на них внимания. Он же первый угадал место пожара, хотя расстояние было с добрую версту. Чабуковские серии, что хранились в сундуке суда, за два дня до пожара были вынуты, это тоже видели.

Но таких улик было, конечно, недостаточно: по предположениям не судят, нужны доказательства. В день пожара дежурным был один из забитейших существ в мире – чиновник Пудрухальский; спрошенный, он гнул сначала какую-то непроходимую ерунду (так что можно было усомниться в здоровом состоянии его умственных способностей) – та же ерунда оказалась в итоге опроса сторожа Авдеенко. Им дали время успокоиться, очень долго убеждали, и они оба показали, что кроме них в день пожара в земском суде был один только Трушков. Пришел он очень поздно, ничем не занимался, а, ссылаясь на вчерашний хмель, послал Авдеенко за штофом водки. Результатом приноса водки было то, что Авдеенко и Подрухальского едва самих вытащили из пламени, мигом охватившего все внутреннее помещение земского суда.

За день до пожара Трушков пьянствовал с чиновником Птицыным, водка, по обыкновению, развязала ему язык: стал он похваляться, что «губерния своими ревизиями ничего не возьмет, что он такую штуку отмочит, что все земнородные возрадуются, а кому следует, те в дураках останутся:

«А какая эта штука молчок! – говорил Трушков. – Голова я есть самая отменная, и разум в ней в преизбытке находится. Глаза-то ты на меня, свинья, не таращь, не так еще оные затаращишь, как фортель узришь. Есть у меня петух красен, всем петухам командир, так вот он самый-то вышеозначенный петух всем вам дуракам службу сослужит. В ножки Фоме Ивановичу поклонитесь, а Фома Иванович в мордасы вам наплюет».

Хлопал только глазами Птицын, слушая хвастливые речи подвыпившего Трушкова.

Каким образом со своей осторожностью и умом долгий практик Трушков мог принять на себя такое рискованное дело, как подпуск красного петуха, и, принявши, так неосторожно указывать на себя? Причины были: раз – груда черных дел, за меньшее из которых можно было попасть чуть ли не в каторгу, корысть – два, и особенная способность русского человека, так блистательно проявившаяся в Трушкове, к задорному опьянению постоянством успеха – три. Последняя причина была чуть ли не самой основной, по крайней мере, за ней оставался окончательный удар заявлениям трусости, перед могущим быть ответом.