Из записок следователя

Прежде чем превратиться в Фому Ивановича, Трушков отзывался на кличку более короткую: Фомка! Помыкала Трушковым вся старшая братия суда, подзатыльников ему не давал один только ленивый. Из подобной среды и передряги, в которую попал с головой беспомощный и беззащитный ребенок, обыкновенно и очень скоро выходят полнейшими идиотами, но трушковская натура была слишком жилиста, она не стушевалась в общей массе рабски забитых бедняков, но выдержала испытание… Шаг за шагом, настойчиво ползая и унижаясь, Трушков достиг-таки в двадцать восемь лет того, что его знал весь уезд и величал Фомой Ивановичем: такое почетное величанье оставалось за Трушковым вплоть до острога.

Говаривал не раз Трушков:

– Я разве человек-с? Я был-с ничтожная, червь земляной, плесень-с. Меня раздавить каждый пятой может-с, а я и голосу не подам…

На самом же деле этого червя раздавить было не совсем удобно: вопреки исследованиям натуралистов у него оказывались зубы, и зубы-то ядовитые; эта плесень, возросшая в тени развесистого древа российского крючкотворства, цепко вцепилась в безмолвно преющий чернозем и жадно тянула из него соки, пред этой былью в прежние времена лебезили и подличали самым гнусным образом (дело, конечно, когда было) потомки в древности прославленных мужей, смерды же чуть ли не за версту ломали шапки.

Из своей обычной роли плесени и червя Трушков выходил только в пьяном виде (пил же хотя и редко, но сильно): тогда он сначала плакал, потом начинал похваляться и, наконец, предавался не малым дебошам.

По своему рождению и воспитанию Трушков не мог занимать «штатного» чиновного места, его настоящая должность была, по-видимому, далеко не из значительных, письмоводитель исправника, но дело в том, что почти все исправники (а их насчитывали чуть ли не косой десяток), при которых Трушков правил свою службу, попадали под суд или выгонялись вон. Все они считали Трушкова главным виновником своего злополучия, а между тем все же они строго соблюдали право преемственности: Трушков передавался из рук в руки как залог прекрасного будущего. Эта передача без перерывов тянулась в продолжение семнадцати лет.

В продолжении этих семнадцати лет поместное дворянство, conditio sine qua non[13], поставляло каждому избраннику своей среды непременное удаление Трушкова, но Трушков пришелся ко двору, дворянский задор оставался без последствий, только наиболее ругавшие Трушкова в надежде не встречаться с ним на жизненном пути наиболее лебезили перед ним, когда видели себя обманутыми в этом. Настоящий же чернозем во все семнадцать лет сохранял постоянство: без напрасных протестов он выплачивал Трушкову свои гроши при каждом удобном случае.

Сила Трушкова заключалась в постоянстве догмы и в отмененном знании всякого рода крючкотворства. В продолжении долгой практики Трушков всосал в себя весь его букет. Все грязные дела и делишки обделывались при посредстве Трушкова, это был общий уездный каштан. С этим знанием и опытом жизни Трушков для неопытных был отличный наставник и руководитель, для опытных – не менее отличный исполнитель и пособник. При каждом новом исправнике Трушков начинал чуть ли не с должности лакея (оставляли потому, что в письме был боек), но мало-помалу он открывал перед очами своего патрона любезную картину: «В каждом двуногом и четвероногом клад заключается, время же скоротечно, пользуйся им!» – нашептывал искуситель, и затем через весьма непродолжительное время «червь ничтожный» седлал своего патрона и с прежней приниженностью и обезьяньими ужимками начинал бойко разъезжать на нем по всем уездным закоулкам, собирая посильные дани. Если же раз оседланный патрон выходил из повиновения, брыкался, то Трушков вынимал из своего богатого воспоминаниями запаса темное дельце, намекал о доносе, представлял в перспективе прелесть уголовной палаты и тем сразу осажал непослушного.

Из себя Трушков был очень несуразен, длинный да тонкий (саратовскими верстами таких зовут). Физиономия типа ищейки: несколько выдавшиеся губы, приподнятый нос, слегка раздувающиеся ноздри. Держал он себя так, что точно верхним чутьем воздух обнюхивает: «чем, дескать, пахнет: тукманкой[14] или поживой?» Извилистый путь, по которому всю жизнь скользя, пробирался Трушков, сложил в такое выражение черты его лица.

В остроге Трушкова звали «барской барыней».

Впрочем, надо сказать, за что он попал в острог.