Из записок следователя

Временное отделение тронулось из комнаты, впереди его шел Максим, по-прежнему смирный, улыбающийся; ряд сермяг вздрогнул, многие стали белее полотна. Заметив произведенный эффект, Максим, наслаждаясь им, два раза молча прошел перед рядами, останавливаясь то у одного, то у другого крестьянина. Бедняги совсем терялись от этих змеиных, пристально смотрящих глаз.

– Узнал, что ли?

– Вот эфтот! – сказал Максим, указывая на одного крестьянина.

Показанного крестьянина стала бить лихорадка, ноги подкосились, зато у остальных разом вырвался вздох, словно легче стало. Выхваченный крестьянин оказался точно Степаном и притом очень богатым.

– Ну, теперь показывай другого.

Снова началось прохаживанье Максима по рядам, снова сперлось дыхание у стоящих.

– Вот и эфтот был! – сказал опять Максим, указывая на высокого, плечистого крестьянина.

Силача вывели из рядов полуживого.

– Как тебя зовут? – спросил грозный воевода.

– А-р-т-а-м-о-н Пан-т-е-елеев, – заикаясь, едва слышно проговорил взятый.

– Как же ты, Максим, показывал, что второго участника твоего зовут Ефимов?

– Ошибся, ваше благородие, не на того показал, тот сходствие большое имеет с энтим. За давностью запамятствовал.

На этот раз опыт травли Ефима был неудачен: на кого ни показывал Максим, все навертывались то Никиты, то Васильи, то Трифоны и, как на зло, ни одного Ефима. Наконец, Максим догадался, что ощупью ничего не найдешь.

– Теперь показать не могу, потому что головокружение в себе чувствую, – сказал Максим после последней неудачи.

Вечером в тот же день кто-то в цивилизованном костюме тихо прокрадывался в арестантскую, где сидел Чапурин.

– Облегчение почувствовал, указать могу и Ефима, – заявил на другой день Максим перед временным отделением.

Составился протокол, все присутствующие приложили к нему руку, подписался к нему и Максим; под крестьянскими окнами снова раздалось постукивание и снова поплелись сермяги. На этот раз опыты Максима были удачнее: по первому абцугу[12] он попал на Ефима.

Потянули и Ефима к суду. Мир только руками разводил.

– Гляди-ка, гляди-ка, и показать-то на кого знал, что ни на есть на селе самые смирные; малые ребятишки от них обиды, чай, никогда не видали. Напустит господь злого человека, что с ним будешь делать. В разор разорять окаянные, чтоб им пусто было, плакались крестьяне над судьбой взятых Степанов и Ефимов.

Женское поколение взятых под стражу голосило и причитало на всю деревню, словно над покойниками; против него оказалось бессильным даже обещание воеводское запороть насмерть протестующих.

Каждый день стали таскать Степана и Ефима на следствие, с улыбкой на губах уличал их Максим в соучастии, то с крепким словом налетали на них следователи, то убеждал их священник, но мужики стояли на одном.

– Чтобы детей наших не видеть, когда б мы эфдакую мысль имели, мира всего спросите, что мы за люди, кому обиды чинили. Ворог, видно, попутал его показать на нас, какие мы душегубы!

Мир точно одобрил оговариваемых, ручаясь, что за ними и слыхом не слыхать худого дела, семейство убитой Кулаковой всеми святыми клялось, что поклеп на них напрасный. Полезли Степаны и Ефимы за голенищи, повели их коров и лошадей со двора, стали пустеть и совсем опустели их, дотоле полные, амбары. Долго прохлаждались и благодушествовали следователи в Вязовом Ключе: много было выпито водки, съедено кур, баранов, тянули не одних Степанов и Ефимов, а будут помнить их и Андреи, и Митрофаны и другие.

Максим во все пребывание в Вязовом ключе катался как сыр в масле, кому лежала дорога мимо арестантской, тот не смел пройти, не снявши шапки.

Но все имеет конец.

– А показывал я, – так закончил Максим дело о Кулаковой, – на других напрасно по своему слабоумию. Точно мы убили Кулакову вдвоем, да только с бродягой, звавшимся Иваном, повстречался я с ним в лесу, а после убийства тотчас же и разошелся в разные стороны. Где пребывает тот Иван – мне не известно.

Тем и закончилось следствие.

VIII Подкоп

В остроге, вследствие доноса одного из арестантов, открыли подкоп: поднялась страшная суматоха. Мне должно было произвести следствие.