Из записок следователя

Говорю: судя по наружным признакам, дела Ходока и Чудилы были в блестящем положении: в одежде их проглядывал своего рода шик; в карманах их имелось по нескольку десятков целковых денег. Как Ходок, так и Чудила были еще народ весьма молодой: первый лет двадцати пяти-шести; второй – за тридцать с небольшим. (Вообще замечу: большая часть бродяг попадается между 25 и 40 годами возраста, что и понятно, юность много надеется: несмотря на тяжесть давления, она рассчитывает преодолеть его, избыток крови в ней парализирует впечатления, оставляемые неблагоприятными условиями; старость же притупляет чувство боли, к нему привыкают, корни пускаются слишком глубоко, запас сил, потребных на дальнюю дорогу, истрачивается; достигнуть же дней маститых в самом бродяжничестве нет возможности: острог, поселение и преждевременная смерть страшно опустошают ряды не помнящих родства.) Как Ходок, так и Чудило смотрели бойко, людьми бывалыми, привыкшими к жизненным передрягам, такими людьми, у которых на лбу написано: «С нас-де взятки-то гладки!» По наружности они резко отличались друг от друга: Ходок – блондин, с серыми глазами, с лицом скорее симпатичным, особенно когда отбрасывалось несколько напускное куражество. Губы и улыбка были славные у Ходока: он улыбался тихо, мягко. Вообще лицо Ходока показывало, что он принадлежал к числу впечатлительных и доверчивейших натур, способных более к мечтательной, чем к действительной жизни. Черты лица Чудилы были вырезаны гораздо отчетливее и грубее; у Чудилы быстро пробегавшие от одного предмета к другому небольшие глаза светились каким-то холодно-сдержанным блеском, идущим вразрез с его веселостью. Если Ходок обладал хорошими губами и улыбкой, то не менее хорошим лбом обладал его товарищ – гладким, почти четырехугольным. Благоприятное положение дел Ходока и Чудилы, как видно, продолжалось за последнее время довольно долго: часто бродяги попадаются до того истощенные, что едва ноги двигают; у Чудилы же сквозь загар даже румянец пробивался.

Сверх денег в карманах у обоих бродяг нашли паспорта, выданные от каких-то не существующих на земном шаре волостных правлений. Впрочем, рука, мастерившая те паспорта, была не из совсем дошлых; полагать должно, что Чудиле и Ходоку вручены были эти виды наскоро, впредь до обмена их лучшими.

Хотя в паспортах и были в точности прописаны имена и отчества их владельцев, но владельцы, Ходок и Чудила, заявили с первого же слова, что паспорта им вовсе не принадлежат, что на дороге им вручил их какой-то неизвестный человек для передачи тоже какой-то «благородной маске», с которой они должны были встретиться на мосту в городе Н., что сами они есть ни больше ни меньше как бродяги, «родства не помнящие». Несмотря на различие наружностей Ходока и Чудилы, «судии праведные» отъехали от них с весьма небольшим. Ответы Ходока и Чудилы отличались больше игривостью и остроумием, чем правдой.

Добывание из них «сведений для дела потребных» являло трудности непреоборимые.

Спрашивали, например, Ходока: из каких он мест?

– Я-то? – с немалой удалью в голосе переспросил Ходок.

– Да.

– Издалече.

– Однако ж?

– Из города Египта, немецкой нации.

Загнув такую штуку, Ходок бойко взглянул на спрашивавшего: «Ну-ка, дескать, коли прыток, поди разыщи, из каких я мест?» Он, видимо, любовался своим ответом: «важно, дескать, хватил, другой семь лет думает, да не выдумает».

– Зачем же в наши-то места из такой дали попал?

– Надобность обретал.

– Какая же такая надобность?

– По коммерции занятия имею.

– Чем торгуешь?

– Буйным ветром в чистом поле. Волю, изволите видеть, ваше благородие, все ловлю, да в руки она мне, растаковская, не дается. Скользка уж очень, что твоя налим-рыба.

– Где же ты имя-то христианское получил?

– Полагать должно, что при крещенье, только что по тогдашнему измальству своему ни попа, ни отца крестного в лицо не припомню.

– А жил до сих пор?

– Где день, а где ночь, сидеть я куда не охоч. Все-то я те мерил бы да мерил.

– Как же люди-то те прозываются, у которых ты останавливался?

– Люди-то?… Добрый человек.

– Имена, чай, есть?

– Не наш брат, прохвост-безыменник. Только имен я ихних не спрашивал, потому не зачем, а коль учну за них молиться, так поминаю: добрый человек, дай тебе Боже на том свете попасть в самую что ни на есть райскую серединку.

– Деньги-то откуда явились?

– Фортуна вышла.

– Не с неба, чай, свалились?

– Зачем с неба, что им там делать. Это вот как, ваше благородие, было: шел я путем-дорогой, вижу под пнем лежит светляк, – а я, будь паренек не дурак, тронул его палкой. Глядь – деньги. Стал я в этом месте шарить – копаться, и вышарил полсотни целкачей. Еще старец-знахарь со мной в ту пору повстречался. Так и так, говорю, дедушка, чудные дела творятся, по дорогам деньги валятся. А он мне в ответ: глупый ты, значит, человек, это тебе клад в руки давался, только не умел ты за него взяться. И выучил он меня слову такому, что каждый клад берет. Теперича, коли что найду, так, небось, с целкачами прочь не уйду.

– А кистень-то зачем при тебе?