Из записок следователя

– Что толковать: не без греха. Вдругорядь наскочишь на такого пострела, что он, чем бы приют дать тебе сирому, пакость сделать норовит. Ну, уж тут и сам не плошай, ухо держи востро. Учи дурня уму-разуму, чтобы знал он и ведал, что супротив вора беглого идти тоже бывает неладно.

– В чем же ученье-то состоит?

Чудила принял невиннейшую физиономию, к которой не шли только заискрившиеся при последних словах глаза, и с улыбкой отвечал:

– Притчу тоже скажем, ну и разжалобим.

Чудила и Ходок оба были отправлены в тюремный замок.

Во время острожного пребыванья резко обозначились характерные свойства обоих бродяг. Чудила прежде всего был своего рода практик жизни, и, как практик, он почти что с первого дня пребывания в остроге вошел в общую колею – постарался обставиться с возможно большими удобствами (насколько, конечно, удобство мирится с острогом). В остроге, как и в миру, удобства приобретаются деньгами, средства же для добывания денег бывают двоякие: незаконные законные и законные. Первые состоят в фабрикации фальшивых билетов, в картах и так далее; вторые в производстве таких изделий, выделка которых не требует «смертоносных» орудий[35]. Подлинно неизвестно, участвовал ли Чудила в незаконном добывании денег (хотя, судя по его уму и выгодам, представлявшимся от такого добывания, с немалой достоверностью полагать можно), но зато тотчас, по поступлении в острог, он пристроился к другому арестанту, мастерившему из рыбьей чешуи и волоса разнообразнейшие штуки; научился его искусству и вскоре явился опасным соперником своего учителя. Этой работой и мелочной внутренней торговлей, перепродажей и куплей, Чудила нашел возможность добывать себе порядочную для арестанта деньгу. Степень постоянного процветания финансовых обстоятельств Чудилы указывалась его костюмом, ни разу не терявшим своей свежести, и тем апломбом, что носит с собой каждый смертный, ощущающий в кармане присутствие презренного металла. Положение, в которое поставил себя Чудило в остроге, было из хороших, как по отношению к предержащим власть, так и по отношению к ходящим под властью: обе стороны видели в нем человека умного, на ногу себе наступать не позволяющего, а потому по-своему уважали его. Правда, подвергали наказаниям не меньше других, пожалуй, даже больше, и Чудилу, но зато когда требовался голос от острожного люда, то этот голос чаще других принадлежал Чудиле, и начальство соглашалось, что, несмотря на притчи и прибаутки, переполнявшие разговорный язык Чудилы, вопрос, им поставляемый, выражался всегда крайне определенно, а результаты его выводов отличались строгой последовательностью и возможностью применения.

На наружности Чудилы острог не оставлял положительно никакого влияния, – смотря на этого веселого господина, можно было подумать, что жизнь и невесть как широко улыбается ему, что над ним нисколько не тяготят те же острожные стены, что не раз сламывали самые крепкие, закаленные организмы.

Говорю: Чудило был постоянно весел, и, благодаря этой веселости, первое знакомство с ним оставляло после себя впечатление, как каждая встреча с наидобродушнейшим в мире человеком, у которого «что на языке, то и на уме», но не таким оставалось впечатление от последующих встреч. Добродушие, шутки и откровенность служили Чудиле не больше как только маской, на самом же деле это была одна из самых холодно-выдержанных, скрытых натур. Чудило принадлежал к числу тех людей, которые, как преступники, отличаются неумолимой, какой-то методической жестокостью. То правда, что людей подобного сорта и понудить-то на преступление, как на все выходящее из уровня обыденности, очень трудно, но зато раз вынужденные, они не останавливаются, во имя своих расчетов, перед исполнением; враждебное столкновение с ними поопаснее, чем с людьми, способными на экзальтацию; в их ударах нет ширины размаха, но зато удивительная точность: прежде чем вступить в последний бой с своим врагом, они его выследят, изучат, узнают все слабые места. Как «шутники», Чудилы так и остаются шутниками при самых кровавых возмездиях, – они никогда не утрачивают способности шутки и смеха.