Из записок следователя

Я указал первую причину, почему бродяги не боятся наказанья, – вторая же причина та, что они с удобством могут отделаться от приятной перспективы попасть в Сибирь весьма простым способом: бегством или с дороги, или из острога, или с места поселения. Говорят же острожные люди:

– Лиха бы беда в Сибирь перевалиться, а там что ветер в поле: все дорожки – скатертью.

Что это не пустая похвальба острожных, то могут подтвердить знакомые с Сибирью, ибо они знают, сколько ее рудники, заводы, остроги, поселки высылают ежегодно новых скитальцев, и знакомые с процедурой наших судов, ибо они знают, как нередко приходится снова вершить участь людей, о прошедшем которых можно догадаться по одному признаку – клейму, наложенному рукой палача.

Четвертая причина, отчего не помнящие родства характерно держат себя с официальном миром, лежит в их личных свойствах. Бродяжничество, как «общая форма», дает выводы противоположные получаемым при столкновениях с не помнящими родства, как отдельными личностями. Каждая форма протестации должна иметь свое значение, тем более должна иметь значение такая общая форма, как бродяжничество. Как продукт исторической жизни, бродяжничество указывает на недостаток в обществе активного мужества. Свидетельствуя, с одной стороны, что обществу не приходились под стать рамки его быта, бродяжничество, с другой стороны, говорит за непосильность и неумелость того же общества к положительной работе. Но не таково значение бродяжничества для отдельных личностей.

Я говорю, отличительный образ в поведении не помнящих родства с официальным и вообще признанным миром зависит от их личной характерности. Жизнь не красна для многих, но самые горчайшие пасынки ее, хоть с ругательствами и проклятиями, но все же несут тяжелую обузу вполне до того дня, когда судьба-мачеха смилуется и не прихлопнет их окончательно; они в этом случае руководствуются весьма простым выводом: «От доли не уйдешь; если ей приятно хлестать меня, так пускай уж потешается дома, тут, по крайности, на людях и смерть красна». В подобном выводе много достойной всяких похвал покорности, но вместе с тем, сказать правду, много и трусливой забитости. Не помнящий родства рассуждает иначе: испробовав невозможность (без предварительной пробы никто не бегает) отвести от себя хлестанье средством, подходящим под требования законности, и увидав всю тщету усилий, он бежит в безвестную даль, полную всевозможными лишениями, чаще всего с детски несбыточной мечтой (в которую весьма плохо и самому-то верится) устроить жизнь при отсутствии данных, согнавших с родного пепелища, и с надеждой погибнуть где-нибудь в трущобе. «Хоть сгину, а не поддамся!» – думает не помнящий родства. Подобное отречение, подобный акт – уж один показывает, что человек крепко надеется на себя, что его нервы достаточно закалены, что он при условиях, противоположных вынудившим его сделать отчаянную попытку, мог бы быть здоровенным деятелем на жизненном поприще.

Насколько бывали уважительны причины, заставлявшие человека приобщаться к бездомовному братству не помнящих родства, и насколько в устранении их мало может помочь одиночная энергия, показывает нижеследующее.

Привели бродягу лет двадцати восьми или тридцати. При поимке он показал себя не помнящим родства, при формальном же следствии с первого слова открыл свое настоящее имя и происхождение: «Петр Никитин Митьков, господ Нулевых дворовый человек».

– Какая причина бегства?

– Известно, не красное житье.

– Господин дурной человек?

– Господин ничего бы, лапоть – творит, что другие скажут; а у господина сестрица есть, дева старая, так от нее я больше бежал. Забрала она в доме власть и мутит с этой властью, что ее душеньке угодно.

– Что так?

– А вот что: дворяне господа наши – богатейшие, рабов счетом четыре души, это тоись: я, мать у меня тоже есть, да сестренка с братишком. Все мы во дворе жили, в городе (потому барин наш в палате служил), и житье наше хуже нищих последних было. Желательно барышне нашей очень замуж выйти, да кто ее, деву старую, с рожей корявой возьмет? Где такой дурак уродился? Доселева не выискался, потому и злости у ней, что у ехида доброго. Всякое твое слово не по ней, бежит к барину: братец миленький, от грубиянства ихнева житья мне нет. В гроб, видишь ли, скоро ее уложим. А тот, чем бы дело путем разобрать, глаза свои только выпучит. Пристанет она к нему: проучи да проучи. И столь пристанет, что надоест: отчего, скажет, и не проучить, избаловались когда совсем. И уж учил же он меня вдругорядь знатно; раза по три зарядит на недели в полицию водил. Терпел я, потому думаю, уймутся, страх Господень узнают. Куда-те! Не из таковских! Может, в ту пору я, однако ж, и не бежал бы, да сестренка раз им что-то не по нраву сделала: «Разложи ты, говорит, Агашку и выпори». Встал я, как пень; говорю: «Воля ваша господская надо мной, что угодно делайте, только кровного своего терзать мне не можно, единая утроба нас с Агашкой на свет родила». Они мне: