Из записок следователя

«Пори, хуже будет!» – а я все одно: «Кровь моя, не могу». За такое ослушание принялся за меня Семен Иваныч. В бесчувствие я даже пришел и как есть в безобразии, вырвавшись, прямой дорогой к начальству побежал. Так и так, говорю, защитите. «Хорошо», – молвил… И дал защиту: в полицию отослал, две недели в кутузке я высидел, а оттоль к господам во двор отправили. Встретили они меня ласково, по имени и отечеству: «Узнаете, говорят, теперича, Петр Никитич, кузькину мать». Злость меня превеликая взяла: это, говорю, старуха-то надвое сказала, да взявши в ночь ту же и бежал.

Не одно только отжившее крепостное право, в тесном его значении, пополняло ряды не помнящих родства, не один только господский норов заставлял людей покидать семьи и общества. Проявление кабалы разнообразно до бесконечности, только ярые оптимисты могут не замечать этого.

В пересылочном сидела бродяга, Манька-Кочкарница прозывавшаяся. Стих откровенности однажды на нее нашел.

– Из каковских я – не скажу, а от кого бежала – поведаю.

– Только, чур, не морочить.

– Чего морочить-то, разве прибыль? Дом у нас был богатый, только я не к двору пришлась.

– Что ж такое?

– Да свекор-сластенка проходу не давал: вишь, не побрезгуй им, старым чертом. А я на ту пору молода да глупа: мужу на его пакости стала жаловаться. Увидамши мою неласковость, старый черт тоже пошел сынку в уши дуть. И так важно дул, что мне житья в доме не стало: поедом едят. Терпела, терпела я их тиранство, да и плюнула: пущай буду птахой вольной, чем на эдакой каторге жить… Полетала-то птаха, только недолго.

– А назад бы вернулась?

– Это к ним-то? К лиходеям-то? Руки на себя наложу…

Что же это в самом деле за участь не помнящего родства? Как определить его положение?

Правду сказать – положение и участь горькие. Человек – животное по преимуществу общественное. «Что такое я?» – вопрос весьма простой, каждому с удобством могущий прийти в голову. Я – каторжный, я – мещанин, чиновник, литератор, словом, с моим я связано определенное, законченное в известном пространстве и времени положение, обусловливающее те или другие если не права, то по крайней мере обязанности; только вопрос этот не возможен в своем разрешении для не помнящего родства, хотя возможность сложиться ему и здесь такая же, как и для остальных голов. «Что такое я?» – спрашивает себя не помнящий родства. Да, Бог знает, что такое – не помнящий родства, и только; живой мертвец, разорвавший с миром все связи, отказавшийся от ненавистного имени, напоминающего только ненавистное прошлое, вечно перелетная птица, не имеющая возможности хоть на минуту вздохнуть свободно, не озираясь во все стороны, томительно не чувствуя за собой зорко следящего глаза; бледно-синеватый огонь, что в темную ночь беспокойно пробегает по топкому болоту… Каждый человек – враг бродяги. Как бы ни наболела душа не помнящаго родства (а в том то и беда, что и у не помнящего родства душа есть) в бесконечном странствовании, как бы назойливо ни звал его (не рожденного в самом деле в сосновом бору, не крещенного в дождевой воде) внутренней голос туда, где живет люд Божий, где смех и говор раздаются, где горе и радость переживаются вместе, где есть труд, заботы, цель определенного существования, – бродяга должен глушить в себе этот неустанный, безжалостный голос. Проклятия бродяги должны замереть в тех беспредельных степнинах и лесах, что изо дня в день бесцельно меряет он, его жгучие, выстраданные слезы должны падать на безответную почву. В виду не помнящего родства пролегает широкая дорога, по сторонам той дороги лежат города, села и деревни, там хоть в могилах-то, на погостах, нет никому отказу; где же застигнет его, общественного отверженца, час смертный, не знает он; одно должен ведать бродяга, что никто не подслушает его последнего вздоха, ничья родная рука не закроет его потухающих очей. Только небо будет свидетелем, как умирал он, общественный отверженец, да, быть может, почуяв запах мертвечины, сбегутся его же братья – голодные волки… Таково предопределение бродяги: иди и иди! иди голодный, изнеможенный, усталый, иди под осенним дождем, под июньским припеком, под зимним буруном, глуши свои страдания, слезы и проклятья, только иди, да стерегись людского глаза…