Из записок следователя

– Кистень-то? Как без кистеня прожить можно? От глазу дурного оным естество свое оберегаем. Народ мы смирный, каждому с превеликим почтением дорогу даем. Только другой уж очень озорковат бывает, нашему брату шею набивает: ты ему – шапку долой, – а он те в рыло да в ус. Ну и скажешь ему: не балуйся, милый человек, сам я парень не трус, и кистень покажешь: не с пустыми руками и мы-де путь держим. Другой и смилуется.

– А если не смилуется?

– Ну… плюнешь в его зенки бесстыжие, да и пойдешь прочь.

Все ответы Ходока были одного сорта, то есть темна вода в облацех. Точно так же, как и из ответов, невозможно было догадаться и из других наружных признаков, чем был Ходок до поступления в то братство великое, что окрещенное Иванами не помнящими родства, Степанами-Бездомовниками, Чудилами-Мучениками, Агафьями-Придорожницами, из конца в конца мерит «Рассею-матушку», что наполняет ее остроги, суды и расправы. Выгнало ли Ходока на большую дорогу нестерпимое барское тиранство, и раз отведавши воздуха вольного, не захотелось ему воспользоваться свободой, данной манифестом? Заключалась ли главная сила в вольностях посадских? В отцовской ли руке, что бывает в иной раз не легче всякого тиранства и всяких вольностей? Бежал ли Ходок, оберегая себя от каторжного житья, что ждало его за соделанное преступление, или уж очень опротивела ему нелюбая жена, вечное ее плаканье, горькие попреки? Или замотался и забездельничал, да убоялся на глаза показаться, кому отчетом обязан?..

Не знаю, немало есть первоначальных причин, под давлением которых не живется человеку в хате родной и бежит он из нее, не оглядываясь.

Если от Ходока судии праведные отъехали с нулем, то столь же небольшой запас положительных сведений доставил им и Чудила: тоже больше насчет остроумия проезжался. Впрочем, у Чудилы остались некоторые признаки, намекавшие на его действительное прошедшее: так своего рода казенная молодцеватость, не успевшая окончательно сгладиться от безначально-вольного житья, следы шпицрутенов, оставшиеся на спине, частое, с особой интонацией выкрикиванье: «ваше благородие!» и т. д.

Спрашивали Чудилу об этих признаках.

Отвечал Чудила:

– Это, ваше благородие, оттого произошло, что со мной единожды солдатик беглый в лесу повстречался, тоже Иван без отечества. Одного поля ягода, перелетная птаха, куда ни повернись, все по дороге: там пусто, а там ничего; совсем камрад выходит. Поговоривши толком, пошли мы вместе, братьями поназвавшись: он Иван, я Степан, отчество собака съела. Солдатик был парень дошлый, науку нашу придорожную произошел отменно, всякие закоулы в уме своем держал. «Пойдем, – это солдатик-то мне, ваше благородие, говорит. – Чудила-Мученик, к знакомому купцу, что нашим братом беспашпортным не брезгует, поработаем у него зимушку студеную, а по весне с божьей птицей на Хвалынь-море махнем, в Гуляй-город, там нашего брата, молодцов заезжих, видимо-невидимо и живут важнецким манером: в кабаках, харчевнях под образами первое место – почет, девками пруд пруди, а салом обжирайся». Пошли мы, ваше благородие, к купцу знакомому, к Сидору Кузьмичу, а может, к Кузьме Сидорычу, а может, и не так и не эдак, потому Бог памятством меня обидел.

Так и так, говорим, в гости к вашему степенству пришли, не побрезгуйте, хотя казна наша не величка, все ж в в долгу за хлеб, за соль не останемся, потому не белоручки. А он, купец-то именитый, как вылущит на нас зенки да зявкнет:

«Пошто мне вас, окаянных? Не такой я теперича есть человек, чтобы с подлыми людьми якшаться. Я, говорит, по начальству вас, варнаков, предоставлю!» Видим: дерьмо дело, подобру-поздорову улепетывать надо. Повел меня брательник к другому купцу. Этот ласковым манером обошелся: «Странники, говорит, мои милые, чувствием моим я очень доволен вас видеть, только что начальство ноне очень строгое, обижать изволит за вашу братию, цену несуразную ломит; посему гости мои дорогие, вот вам Бог, а вот порог, убирайтесь, отколе пришли, хотя к лешему на нос». Несолоно хлебавши, пошли прочь и от этого. «Ну, – говорит брательник, – туда их всех матерей, кланяться не пошто, шею себе свернешь, а делов не поделаешь, свои у меня есть палаты, машир туда! Сыты не будем, с голоду не помрем». Поехали наши ребята в палаты расписные.

Это, ваше благородие, чуваши смолу сидели, землянку себе смастерили, да, вишь, потом бросили, потому-де что нашего брата очень много погуливать стало. В этой самой палате и сидели мы целую зиму, поджидаючи весну, тут же я и артикулам изучился. Потому уж очень одурь берет: носу казать не смей, шуба боярская очень тяжела, да по снежку и уследят тебя, друга любезного, а работы много: встал ранехонько, умылся, оделся, на честные иконы перекрестился, да на другой бок и перевалился. Я и говорю брательнику:

«Учи меня науке солдатской, все ж, по крайности, в трудах пребывать будешь». «Ладно, – говорит брательник, и стал учить, что твой ротный, вдругорядь даже в зубы даст. – Не перечь, говорит, потому я начальство».

– Плохое, значит, житье зимой, когда за солдатство принялся?