Из записок следователя

Много условий требуется, чтобы выработать бродяжничество в общее типичное явление. А что для нашей жизни оно и есть такое явление, то это факт, который едва ли кто будет опровергать, и замечательно, что этот факт принадлежит одним только русским – если из других народностей попадаются не помнящие родства, то как крайнее исключение. Татары, черемисы, вотяки, чуваши и проч. почти никогда не бегают; единственная вещь – военная служба, и то в весьма редких случаях заставляет их примыкать к многострадальному братству не помнящих родства. В бродяжничестве сказался свой национальный оттенок. Многие думают искать причин бродяжничества исключительно в крепостном праве, но это неверно. Правда, крепостное право доставляло обильный, никогда не оскудевший материал для бродяжничества: барские усадьбы, фабрики, застольные и передние пополняли постоянно, взамен убылых, в ряды не помнящих родства, но тем не менее корней бродяжничества надо искать глубже, они залегли в русскую жизнь исстари, в давние времена, когда не существовало еще крестьянского прикрепления. Из десяти самых старых челобитен восемь по крайней мере оканчиваются скорбной угрозой челобитчиков – «брести розно» – в этом челобитчики видели единственную возможность и достигнуть желанного и, в случае не достижения, избавиться от неблагоприятных условий, напиравших на них на старых местах. В какой мере приводилась в исполнение эта скорбная угроза, укажут вам все исторические акты: от литовских погромов, от татарских набегов, от приказных притеснений, от религиозных преследований, от воевод и бояр народ бежал тысячами и в глубине темных лесов Севера, в бесконечных степнинах украйн искал новых поселков; громадные шайки, державшие в страхе целый край, пополнялись преимущественно этими горемычно-бездомовными искателями новой жизни; целые города, села и деревни поднимались разом с своих мест и, как пчелы из разоренного улья, разлетались в разные стороны, разносили свое горе по всему лицу неласковой родины… С течением времени, с изменением условий, при которых слагалась жизнь, должна была, конечно, видоизмениться и самая форма протеста; но его суть, его типичный характер в лице не помнящих родства – дошли и до наших дней; все эти Чудилы, Ходоки, Иваны, не помнящие родства, Таньки-Придорожницы, Маньки-Кочкарницы и проч. по прямой, нисходящей линии происходят от тех, кого горькая доля целыми массами выгоняла из родных мест, от тех, кто впервые вздумали и привели в исполнение свою скорбную угрозу «врозь брести». Последующее бродяжничество есть только мелкая монета прежнего, более крупного явления, но и на ней мы можем проследить все те оттенки, все те краски, которые так резко бросались в старой нашей жизни.

В бродяжничестве, как в исторической, стародавней форме, выразилось пассивное, рядом тяжелых годин и испытаний выработанное мужество народа, какая-то тоскливая, страдальческая неумелость его в создании таких форм быта, от которых незачем и некуда было бы бежать. На бродяжничество же мы можем указать как на доказательство живучей способности народа – в сознании неблагоприятных условий для развития, постоянно сохранившегося стремления к протестации и отсутствия данных для перехода от отрицательного сознания к положительной работе. Правда, требовалось много мужества для тех масс, что, поднявшись с родных пепелищ, пускались в бесконечное странствование, не останавливаясь пред перспективой ожидавших их лишений и страданий, но еще более потребовалось бы мужества и уменья, чтобы остаться на старых местах и вместо, чуть ли не даром перенесенных страданий и лишений изменить жизнь настолько, чтобы каждая личность могла с удобством приладится – к ней. А этих-то качеств: активного мужества и уменья и не было в массах…

Итак, бродяжничество перешло к нам преемственно от стародавних времен, только массовое «брести розно» измельчало, выродилось, явилось в форме одиночных не помнящих родства. Когда же окончательно это явление сделается историческим достоянием?

Ну, на это пускай отвечают другие, а мы возвратимся к давно оставленным нами бродягам Ходоку и Чудиле.