Из записок следователя

Что бродяги в грязь рылом не шлепаются, умеют весьма ловко справиться со всяким положением, разыграть всякую роль, показывает следующее: назад тому лет восемь матерая тишина города С. купно с уездом, населенным всплошную потомками в древности прославленных мужей, была до дна возмущена необыкновенным происшествием: прибытием сына графа П. Граф свалился как с неба: приехал в гостиницу, оповестил, кого следует, что он такой-то – и баста. На предлагаемые вопросы о причинах прибытия он отвечал, что обязался страшной клятвой хранить ненарушимо эту тайну, причем тонко намекал, что клятва дана им пред кем-то очень высоким и малейшие поползновения проникнуть в его тайну могут иметь гибельные последствия для проникающих. Взбудораженный мирок терялся в догадках, он был ошеломлен; чтобы удовлетворить пожиравшему любопытству, граждане и гражданки прибегли к разнообразнейшим умозаключениям и в конце концов порешили, что граф быль сослан за какое-то необычайно важное политическое преступление и в городе С. остановился только временно, в ожидании дальнейших инструкций и почетного конвоя, для препровождения его куда следует. Продукт умозаключения передавался с уха на ухо. Между тем, покуда шли догадки, граф успел обворожить собой все сердца; его положительно носили на руках, не давали отдыха ни днем ни ночью. Приглашения так и сыпались на графа: давались обиды, пикники, вечера. Весь уезд с ума сходил, самые заскорузлые сидни, рассортированные по дальним деревенским углам, тронулись с нагретых мест своих и потянулись в город, чтоб только взглянуть на графа; прекрасная половина человеческого рода особенно увлеклась графом, его слово сделалось святым, законом, не допускавшим критики; чиновный люд, ex officio[34] обязанный следить за спокойствием граждан, чуть ли не больше других бегал и лебезил перед графом. Граф жил, пленял и благодушествовал в городе С. около месяца… Но всему бывает конец: молва о похождениях графа достигла до губернии (город С. – город уездный, хотя по многолюдству и богатству не уступающий губернскому). Догадливее ли были губернские светила или на них нашел светлый промежуток, род вдохновения, только от них наряжен был чиновник с непременной обязанностью досконально узнать, что за личность вновь явившийся граф П. и, если потребуется, заполучить его. Граф П. был прямо с балу приглашен к прибывшему чиновнику и чрез полчаса открылся, что он не больше не меньше, как не помнящий родства.

Ахнули только мирные граждане, узрев такой неожиданный и столь зазорный для них пассаж: «Родит же Бог дураков, да все ж не таких, какими мы имеем счастье быть!»

Конечно, случай, случившийся с графом П., на редкость, но положительно нельзя ручаться, чтобы он еще раз не повторился на нашей, столь достаточно утучненной всякими курьезами почве, по крайней мере я, вполне чувствующий, что «в настоящее время, когда прогресс et cetera», не поручусь за не повторение его. В подобных курьезах, конечно, приводит в изумление странная наивность (чтобы не сказать больше) общества, но, с другой стороны, нельзя не отдать должной справедливости той забубенной, ухарской, на всех парусах валяющей смелости, с которой не помнящие родства и личности им подобные берут и разыгрывают самые разнохарактерные роли.

Нечего сказать – остроумный народ.

Помню еще одну личность, тоже прежде искусившуюся в звании не помнящего родства, а потом явившуюся в образе блаженного. В народе его звали «Дядя-домой». Странное прозвание его произошло от того, что блаженный часто не говорил ни с кем по целым месяцам, исключая слов: «дядя, домой». На «Дядю-домой» чуть ли не молился целый город; получить ленту из огромного пука, навязанного на его палку, заканчивавшуюся большим золотым крестом, считалось величайшей благостыней; на его посещения смотрели, как на особую милость неба. Некоторые в своем почтеньи к «Дяде-домой» доходили до безобразнейших нелепостей: мыльная вода, которой обмывался «Дядя-домой», хранилась и пилась, как святая. Впрочем, история развития этого блаженного, путь по которому шел он, многие факты его жизни, наконец, самая его личность, умевшая, помимо суеверия, покорять других чисто из присущих ей самой данных – настолько выходят из уровня обыденности, что я оставляю за собой право посвятить ей несколько отдельных страниц; теперь же, если я и упомянул о ней, то для того, чтоб показать, у каких опытных и искусных педагогов приходится брать уроки не помнящим родства, чтобы показать, насколько есть данных, чтобы не помнящим родства через обоюдное взаимодействие бойко смотреть на каждое великолепие.