Из записок следователя

Во-первых: не помнящий родства привык жить своим умом, и притом умом, который находится постоянно в напряженно-деятельном состоянии. Надеяться бродяге, кроме себя, положительно больше не на кого и дремать некогда. Чтобы избежать скверной и ежеминутной возможности попасть в острог, бродяга держит всю свою мозговую деятельность настороже, начеку. Желудочные потребности бродяги так же сильны (если еще не сильнее, благодаря скитаньям и воздусям), а между тем способов удовлетворения этих потребностей очень мало: пути к работе бродяге все заказаны; если же и известен притон, где беспаспортными не гнушаются, то, раз, надо еще добраться до него, а во-вторых, часто они бывают настолько полны бездомовно-голодным людом божиим, что в приеме новых членов не представляется надобности; в-третьих же, между хозяевами этих приютов (и в большей даже части) встречаются жесточайшие кулаки. Находясь под действием двух сил – надзора, глаза которого следует отвести, сделать так, чтобы он и видел, да ничего не видал, и слышал, да ничего не слыхал (что, как с достоверностью известно, до дней сих приобретается при помощи определенных и часто весьма солидных гонораров), и желания вознаградить себя за капитал, затрачиваемый на бродягу в виде его содержания, на вышеозначенный надзор, в виде гарантии держать при себе не помнящего родства, и за постоянный риск, которому, несмотря на приношения, все-таки подвергается капитал и владелец его со стороны непредвиденных обстоятельств, пристанодержатели часто таким манером жмут сок из попавшего к ним в лапы не помнящего родства, что ему, бросившему одну законную каторгу, остается только бросить и другую – незаконную, и снова идти в бесцельный, широко раскинувшийся путь. Чтобы прокормиться на этом широком пути, представляющем все удобства для умертвия с голоду, бродяга должен вынянчить в себе разбитную сноровку в распознавании людей; бродяга должен чутьем слышать, где можно взять лаской, где силой, а где и честным трудом. Первая ошибка его заканчивается обыкновенным финалом – острогом.

Все это – постоянство опасностей, удовлетворение желудочных и других потребностей, невозможность найти поддержку в обществе, поставленном так или иначе во враждебные отношения – приучает не помнящего родства жить своими силами, своей личностью, не стушевываться при первом, выходящем из общего уровня случае. Действительно, при допросах иной не помнящий родства такую рацею разведет, что слушать любо, и смотрит так бойко, словно говорит: хоть и в ответе-де стою, а все ж тебя, милого друга, не испужаюсь, потому виды видывал всякие, а вот ты-ка, судья мой праведный, пойми – правду ли я тебе говорю или только, над твоей милостью насмехаючись, небылицы в лицах тебе развожу.

И точно, другого разом не раскусишь.

– Раскаяние, – говорит, – восчувствовал, в грехах соделанных каючись, жизнь свою открыть желаю.

– Из каких таких?

– Из роду дворянского. Прозываюсь Колонтаев, по имени Александр, по отечеству звали Петровичем.

Вглядываясь ближе, не помнящий родства, пожалуй, смотрит и дворянином (важность даже некоторая имеется), а пожалуй, и не дворянином.

– Из какой губернии?

– Из губернии Тульской, села же Вихляева, отчины родительницы моей.

– Какая причина бегства?

– Причина бегства из дому родительницы столь ужасная, что теперича показать ее не могу. Батюшку сюда призовите, дабы он мог божественным словом утешенья раскаяние мое поддержать, бальзам сладостный в душу мою нечестивую пролить.

Призывается батюшка, льется из уст его обильным потоком бальзам в нечестивую душу. Солидно внимает ему не помнящий родства, только порой глубокие вздохи, признак восчувствованного раскаяния, прерывают слова утешения… Поток бальзама кончился, вслед за ним потоком полилась речь дворянина Тульской губернии. Рассказ полон всеми данными, чтобы составить из него потрясающую мелодраму: тут и любовь, и убийство, и жестокосердие родителей, и неверность подруги жизни, и коварство друга, ее пленившего… словом: все, что вам угодно.

Особенная же характерность сего рассказа следующая: навели справки, и оказалось, что в Тульской губернии не только о дворянине Колонтаеве, с его кровавой историей, но и об имении-то Вихляевом слыхом не слыхали.

– Как же это так? – спросишь дворянина Тульской губернии.

Дворянин смеется.

– Эх, вашеско благородие, охота верить-то вам нашему брату. Знамо: слова живого не скажем, потому такая наша линия.

– Из каких же, значит?

– Из таких же, как и все: родила меня мать беличка в сосновом бору и, окрестимши в ключевой воде, прочь пошла, на колоде меня оставимши, – а потому кто такой я – сам того до подлинности не знаю. Полагаю, что божий.

И опять дворянин лукаво смеется, так лукаво, что будто говорит: «Поди-ка, хитрый человек, раскуси меня, что за птица мудреная я есть?»