Из записок следователя

Во-вторых: не помнящий родства знает жизнь, людей, а отсюда опять: никакая новость положения его не пугает, он сумеет войти в тон ее. Свое знание бродяга почерпает из столкновения с личностями, хотя и темными, нередко раз десять менявшими свое имя и отчество, раз десять отрекавшимися от всевозможных обществ, для мира официального нередко так и оставшимися таинственными незнакомцами, но тем не менее личностями крайне интересными, и интересными не вследствие своей таинственности, но вследствие того исторического развития жизни, тех фактов, которые вынудили принять эту таинственность. Да и прежде полнейшего отречения, выразившегося в принятии характерного титула «не помнящего родства», почти каждый бродяга сам по себе окунался достаточно вглубь того или другого проявления социальной жизни; стало быть, и прежде, до момента отречения, почти каждый бродяга имел возможность из столкновений и передряг воспринять достаточный запас жизненной опытности.

Бродяги-дилетанты, в чистейшем значении этого слова, так сказать, в идеале, почти не существуют. Правда, между не помнящими родства встречаются личности, к которым как нельзя больше идет пословица «как волка ни корми, а он все в лес смотрит», которые при сравнительных удобствах жизни, с первой вскрывшейся рекой, с первым лопнувшим пучком на дереве, с первым подснежником, показавшимся на не оттаявшей еще вполне земле, только и думают о том, чтобы задать стрекача; но и для этих безустанных странников, неугомонных непоседов, вечных искателей неподходящей под общую, признанную мерку воли – первый толчок дает всегда оборотная сторона жизненной медали:

– Невмоготу, значит, пришлось!

И идет не помнящий родства отыскивать, где эта «рас-таковская воля запропастилась». Если бы не было этого толчка, если бы жизнь недостаточно ломала будущего дилетанта бродяжничества, его неопределенные, бесформенные стремления вырваться на простор улеглись бы сами собою, брожение в конце концов имело бы результатом то, что жизнь втянула бы его в себя, заставила нести, если не с покорностью, то по крайней мере без особенной протестации, гражданские и иные обязанности[33].

Итак, мы вправе предполагать, что каждый бродяга, прежде чем окрестился не помнящим родства, на самом себе достаточно узнал жизнь и приобрел немалую долю опытности и уменья держать себя при случае, не обезличиваться при столкновениях.

Бродячая жизнь, как сказано выше, еще более увеличивает в человеке это знание жизни и людей: на своем беспредельном пути не помнящий родства сталкивается с такими же проходимцами, как и он, – стало быть, круговой, взаимный дележ между ними запасов знания является первым последствием каждого столкновения. Если прошедшее большинства не помнящих родства покрыто мраком неизвестности для мира официального, то нельзя предполагать, что мрак этот не рассеивается для своего же брата, беспаспортного; здесь дело обоюдное: если есть что рассказать одному, то и другому перед рассказчиком в долгу оставаться не из-за чего. А что между бродягами встречаются личности едва ли не самые интересные (то есть такие, которых следует послушать, от которых можно чем позаимствоваться), то это факт несомненный.

Помню, в арестантской роте случилось встретиться мимоходом с Иваном, не помнящим родства. Прошедшее Ивана было неизвестно, но по наружным признакам, по манере говорить, по некоторым словам, то и дело вырывавшимся у него и указывавшим на известную степень образования, можно было держать пари сто против одного и не проиграть, что жизнь готовила этого человека вовсе не к той роли, которую он вынужден разыгрывать, что общество, населяющее арестантскую роту, не его общество, что он здесь чуждый, бог знает какими судьбами заброшенный пришлец. Тонкие черты лица Ивана, небольшие руки, особенная непринужденность, далекая и от хвастливой заносчивости арестантов, уже прошедших огонь и воду и медные трубы, и от забитой, угрюмой робости арестантов, только что перешагнувших через острожную черту, наконец, все те штрихи и оттенки, которые кладутся на человека известной средой, известным положением в обществе, говорили, что серый армяк – одежда вовсе непривычная для Ивана, что он и еще недавно нашивал другую, более ему сподручную. Арестанты очень хорошо понимали, что Иван не их поля ягода, и звали его барчуком. Обо всем, что касалось общих предметов, Барчук разговаривал охотно и очень умно, о себе же лично он упорно молчал или всякое поползновение проникнуть в его тайну останавливал на первом шагу.

Говорил он:

– Зачем вам это? Удовлетворить любопытству? Пожалуй, я был бы не прочь, если бы это не имело для меня печальных последствий. Я не боюсь, чтобы вы выдали меня, но дело в том, что есть такие прошедшие, которые при воспоминании составляют мученье для воспоминающего.

Барчук, высидевши положенный термин, ушел в Сибирь. Эта загадочная личность оставила по себе хорошее дело в арестантской роте: человек пятнадцать арестантов, выученных им грамоте.

Смотритель арестантской роты так вспоминал о Барчуке.