Из записок следователя

Но отвечать следовало. Чтоб отделаться скорее, Шамшеев коротко и ясно поставил вопрос: пришел в город пешком, в первом кабаке напился пьяным, потерял сознание и спрашивать потому его больше не о чем. По своего рода характерности ответов мы выпишем некоторые из них. (Оговариваюсь; Шамшеев говорил ломано-русским языком, сознавая себя не в силах держаться подлинника, мы не будем и стараться подделаться под него.) Шамшеев давал ответы больше односложные. Спрашивали его: откуда он взял пару лошадей, захваченных на постоялом дворе Бахрея?

– Каких лошадей? Сказал, что пешком в город пришел.

– Чьи же лошади, что у Бахрея в поднавесе стояли?

– Может, и его: коль у Бахрейки стояли, так Бахрейку и спрашивай.

Дальше Шамшеев относительно пары лошадей, на которых явился в город, не пошел: не его лошади – и кончено. Бахрей стал уличать, Бахрею отвечал, что ему, как вору настоящему, веры давать не следует.

Явился на очередь другой вопрос; о церковных вещах, найденных в поясе.

Шамшеев удивленным даже представился: как де меня о том спрашивают, о чем я и слыхом не слыхал!

– Да ведь у тебя они в поясе найдены, а пояс на тебе был, как же без твоего ведома они туда попали?

– А я почем знаю. Может, сам же ты по злости туда их подсунул. Я пьяный был человек, а с пьяным что хочешь, то и делай.

– Обыск был при понятых, подсунуть нельзя.

– Опять я не знаю. Тебе сказано: ты их подсунул, – стало, так и пиши.

Отрезал, значит, и этот пункт.

Но от ночевки на постоялом дворе Трубцова Шамшееву отказаться было нельзя: там находилось три совершенно посторонних свидетеля.

– У Трубцова на постоялом дворе был?

– Был.

– Зачем так далеко заехал от своей стороны?

– Шара-бара покупал.

– Где же деньги для торговли?

– Деньги?.. Обронил.

– На какой же ты лошади к Трубцову приехал?

– На своей.

– Где же она теперь?

– Сдохла.

– Как так?

– Так же. Нешто не знаешь, как лошади дохнут? Загорелась, да и сдохла.

– В каком месте?

– Меж Ерыклой и Кудлаевым.

– Ты должен место указать, где она пала.

– Места не найду.

– По какой причине?

– По той причине, что ее теперь волки съели.

– А шлею?

– И шлею съели.

– А сани?

– И… сани я продал, на себе повез.

– Кому?

– Мужику встречному, а кто он такой, не справлялся.

– За сколько продал?

– За целковый.

– Деньги где?

– Пропил.

Больше от Шамшеева ничего не добились. Говорю – он был плохой оратор и юрист.

Так заключил Шамшеев свои характерные ответы:

– Ты много меня не спрашивай, ничего больше не скажу. Коли виноват я, так в острог посылай.

Шамшеев попал, конечно, и на этот раз в острог. Когда мулла стал переводить ему постановление о заключении в тюремном замке, так Шамшеев будто несколько повеселел.

Впрочем, и в остроге Шамшеев держал себя все тем же степным дикарем: он не якшался ни с русскими, ни с татарами. Сосредоточенный в самом себе, Шамшеев вечно ходил одинокий, поодаль от других, его, как и Акима-Ходока (смотри ниже), больше других душили стены острожные, больше других подмывало на волю. У Шамшеева только нервы были закаленнее, чем у Ходока, да цель иная: Ходок удовлетворялся степниной беспредельной, простором бесконечным, жаждал свободы для нее самой; для Шамшеева же свобода была понятна только в связи с разбойнически-воровской жизнью, с темными ночами, с волчьими приемами.

Шамшееву необходимо было напряженное состояние, лихорадочное ожидание опасности, переходы от удачи к полнейшему фиаско. Для Шамшеева быть свободным значило: скрываясь по глубоким оврагам, по темным лесам, затаив дыханье да крепко стиснув рукоять топора, выглядывать намеченную добычу.

Шамшеев жил в эти минуты…

Не помнящие родства

Сидели в острожной камере, под № 8, не помнящие родства. Счетом их было двое: Аким, по прозванию Ходок, и Чудило, без всякого христианского имени. Попались они на гумне: солдаты, квартировавшие в деревне Буравках, спящими их накрыли. Ходок и Чудило были (по крайней мере, в минуту захвата) бродяги исправские, не голодающая голь: костюмы их состояли из ситцевых рубах, плисовых шганов, чуек довольно тонкого сукна и высоких сапогов с напуском, с виду, словом, зажиточные мещане. В карманах у каждого из бродяг имелось целковых по пяти денег, да в онучах бумажками завернуто целковых по сорока. Ходок и Чудило отдались в солдатские руки без всякого сопротивления, хотя около них и лежало по здоровенному кистеню; полагать должно, что в этом случае их одолела не трусость, а простой расчет: народу на гумно ввалилось много, с разными дреколиями, что тут поделаешь? Бока намнут, а себя не спасешь. Зачем попали Ходок и Чудило на гумно, и именно в деревне Буравках, путь ли в другое место через Буравки лежал, или затевали они что в этой местности, о том кроме их же, Ходока и Чудилы, никто доподлинно не знал, а они, как настоящие бродяги, об этом любопытном предмете больше помалчивали или остроумием отделывались.

Впрочем, прежде чем подробнее рассказывать о Ходоке и Чудиле, делаю отступление.