Из записок следователя

В последний раз воровство не сошло Шамшееву даром с рук – его устигли.

Дело было так: из-за Волги прискакал хозяина постоялого двора, крестьянин Трубцов, и заявил, что в прошедшую ночь, через разлом забора, увели у него лучшую кобылу и что подозрение он имеет на прибывшего накануне и ночевавшего татарина. По его словам, Трубцов проснулся далеко еще до петухов и, увидав, что собака задушена, что нет ни татарина, ни кобылы, бросился сам по дороге, ведущей к городу (город от постоялого двора находится на расстоянии тридцати верст), а работника послал в противоположную сторону. Верст за восемь Трубцову попался обоз, и возчики объявили, что встретили татарина на паре лошадей (одна совершенно походила по описанию возчиков на уведенную), мчавшегося по направлению к городу. Подобные же сведения доставили Трубцову и другие, встретившиеся с ним прохожие и проезжие. В половине пути след Шамшеева исчез, только по не совсем ясным сведениям, собираемым по окружным деревням, можно было догадаться, что похититель старается сбить с толку ожидаемую погоню, заметает свой след. Верстах в десяти от города след исчез окончательно (впоследствии оказалось, что Шамшеев – это был он – целиной пробрался на Волгу и уже рекой, дело зимой было, прибыл в город). Почти потеряв надежду выручить похищенное, Трубцов явился в город и заявил о случившемся. В каждом городе есть несколько личностей, специальность которых – притонодержательство, перевод и хранение краденого. К числу таких личностей принадлежал татарин же Бахрейка. Первым делом по заявлении Трубцова было броситься к Бахрейке. Успели прийти только что вовремя. Шамшеев шел к воротам отворять их, пара запряженных в обшевни лошадей (в корню кобыла Трубцова) стояли совсем готовыми к пути под длинным навесом постоялого двора. Увидав полицейских солдат, толпу понятых и между ними Трубцова, Шамшеев разом смекнул, что дело плохо, что пришли за ним. Быстро оглянувшись во все стороны и увидав, что бежать некуда, что сила и ловкость не выручат, Шамшеев в один момент преобразился в мертвецки пьяного. Привели Ибрагима, а он ни рукой, ни ногой, бормочет только что-то по-татарски.

Допрос производить было невозможно, стали осматривать сани Шамшеева и нашли в них топор, цеп, лом и аркан (любимые орудия конокрадов): стали осматривать самого Шамшеева и в широком поясе его нашли изрезанные и изломанные части церковных вещей – чаши, верхних досок евангелия, потира и так далее.

Через два дня от одной сельской церкви, за Волгой, было подано объявление о взломе ее неизвестными людьми и о похищении из нее денег, разного рода вещей и окладов с образов…

На другой день привели Шамшеева к допросу.

Шамшееву лет сорок. В наружности и фигуре Шамшеева резко удержались все характерные черты монгольского типа: среднего роста, кряжистый, широкоплечий, с сильно развитыми скулами, с узко прорезанными глазами, приспособленными к чертовски дальним расстояниям, с угрюмо нависшими черными бровями, Шамшеев смотрел и вором настоящим, и, надо правду сказать, лихим наездником. Как степная, поджарая лошадь, Шамшеев был одна из тех мускульных натур, которых вырабатывают глухие, непроглядные ночи, наезды, схватки, утеки и прочие принадлежности опасного ремесла и которым нипочем всевозможные физические лишения. В глухом месте встреча с подобными людьми не совсем безопасна. Судя по давности занятия воровским промыслом, по двукратному пребыванию в острогах, можно было бы ожидать, что при допросе Шамшеев будет очень ловко вывертываться, но вышло напротив: ни остроги, ни промысел не создали из Шамшеева ни оратора, ни практика юриста. Это был дикарь, целиком взятый из непроходимой глуши, не переваривающий никаких тонкостей диалектики; устигнутый, он только отгрызался, как волк. Видно было, что Шамшееву, как юридическому лицу, было совсем не по себе, что давать ответы составляет для него страшный труд, что он чувствует себя в положении рыбы, вытащенной из воды. Опасность, предстоящая впереди Шамшееву вследствие захвата на постоялом дворе Бахрейки, была, конечно, во сто крат меньшая, чем та, которой он подвергался ежедневно в продолжении нескольких десятков лет, но можно быть уверену, что Шамшеев с удовольствием согласился бы променять новую встречу с бурмангинской мордвой на полчаса допроса: там он сознавал себя в родной стихии, с ним имелись цеп, топор, выносливый конь, там он мог работать – рассчитывать на силу, ловкость; в ночной свалке с врагами, несмотря на грозную участь, он дышал свободнее. Стены канцелярии, юридические обряды налегали на чистокровного конокрада сильнее, чем толпа разъяренных врагов.