Из меди и перьев

У него, значит, осталась одна надежда. Слезы и кровь Каи-Марты теперь единственный путь к сердцу Сольвег, которое он потерял и потерял так глупо. «Она все еще любит меня. Любит. Она просто запуталась и устала. Слишком многое выпало на долю моей сильной красавицы». Значит, некто Улаф хочет войны. Хочет власти над Исолтом, над одним из самых богатых торговых городов королевства. То-то королева обрадуется затяжной войне, где чужая власть зиждется на колдовстве и обмане. Такую снова заставить гнуть спину непросто. В целом, Магнусу было плевать и на Исолт, и на королеву – хоть бы ее царственное величество правило да подольше. Он хотел бежать из страны вместе с Сольвег, а пожары и грабежи за спиной его не мало не беспокоили. Главное, чтобы он первый добрался до птицы. Что-то из старых сказок ему подсказывало, что количество желаний не бесконечно, и если этот самый Улаф опередит его, то придется ему умирать в одиночестве, не солоно хлебавши. Значит, надо наведаться в гости к Кае-Марте…

Он встал из-за стола, рассеянно бросил горсточку медяков на стол в плату за ужин. Сигур даже и ухом не повел – того все снедали мрачные думы. Каю поди охраняют теперь денно и нощно. И, как оказалось со слов Сигура, вовсе не для того, чтобы она никого больше не обидела. Улаф смирился и стал ждать, пока птичка силы наберется. Только ждать ему недолго осталось. А Каю он выманит на волю. Он еще не придумал как, но был уверен, что вскоре накинет ей веревку на руки и завяжет узлом. А что касается второго сирина… Что ж. Если любовь Сольвег не загорится вновь с одного желания, то всяко воспрянет от двух.

Глава XXVI

– Ты собираешься так же долго, как моя старая двоюродная тетка Микаэлла на похороны своего любимого министра, чьи портреты она развешивала по всему дому. Помнится, она еще кормила меня сушеными абрикосами, когда я был маленьким. Золотые были деньки.

– Тебя назвали в честь старой ворчливой старушенции? О многом говорит, не находишь? Микаэлла Ниле.

– Назовешь еще раз меня Микаэллой – кудри повыдергаю и разошью ими свой камзол. Экая нахалка нашлась. А ну, выходи из-за ширмы, дай на тебя поглядеть.

Сольвег специально шила с Рузой себе платье без тугой шнуровки и утяжки, поэтому с лентами справилась сама. Она шагнула из-за ширмы и с удовольствием отметила, как от удивления округлились у Микаэля глаза.

– Ну что, хороша? – с хитрой улыбкой спросила она. Расправила юбку и покрутилась на месте. Голубой атлас переливался на свету, а приколотые на груди синие цветы трепетали. Волосы она чуть-чуть заколола, оставив темные кудри спускаться на открытые белые плечи. На лице не было ни капли пудры из яичной скорлупы – кожа и так была нежной и белой, точно фарфоровой.

– Ну знаешь ли, – деловито подал голос южанин, осмотрев ее с головы до ног. – Не знал бы я, какой противный у тебя характер, сказал бы, что Эберт тот еще дурак.

– И ты тоже отлично выглядишь, Ниле. Даже не похоже, что тебя кошка с помойки принесла.

– Уж спасибо на добром слове. Нам скоро в карету садиться. Каталина рыдает в комнате третий час, хочет с нами увидеть Эберта. Если б не ты, я бы может через пару лет выдал его за нее.

– Да всенепременно, – фыркнула Сольвег и скорчила язвительную гримаску. – Может, тебе еще даже удастся.

Она отвернулась к зеркалу и почувствовала, что недовольство свернулось внутри. Она слегка поморщилась. Живот болел уже пару недель, но лекаря она не вызывала, боясь, что тот выдаст ее тайну хозяевам дома. На это она пойти не могла, так что приходилось терпеть и пить отвар из ромашки, чтобы хоть как-то ей полегчало.

Микаэль подошел сзади и, точно старший брат, поправил ей дружелюбно шпильку на затылке. Видно научился, пока нянчился с сестрой.

– Ты знаешь, я ведь вчера послал ему записку. От нас обоих.

– Какую записку? Кому?

– Эберту. Про Каю-Марту. Он, конечно, не хочет нас слушать, но я думаю, его надо предупредить.

Сольвег фыркнула.

– Бредовая затея. Он околдован, очарован и может быть, – она запнулась. – И, может быть, даже влюблен. Он твое письмо разорвет и растопит им камин.

– Может хоть прикурить эльсханский табак от него – я поступил правильно. И написал, что мы за него беспокоимся.

Сольвег пощипала щеки, чтобы появился румянец. Так Эберт и поверит, что она о нем беспокоится. Так беспокоится, прям места себе не находит. Не по своей воле она ввязалась в его спасение. Ей пообещали корабль и достойную жизнь – добро, но героем она себя не чувствовала. Единственное, о чем жалела она, что никогда не узнает, могло ли у них получиться хоть что-то, если бы в тот момент не увидел он украденные векселя. Ей хотелось бы потом одного – сжать его плечо, коснуться холодными губами щеки и объяснить, что хотя бы в этом она не виновна. Что это всего лишь ошибка и ошибка не ее. А потом пускай расходятся их дороги. Сейчас такое время в ее жизни – самое то, чтобы начать все сначала. А Эберт, как ни крути, для нее он тоже багаж. Она никогда не примет его гордость, он никогда не примет ее с ребенком. И даже друзьями, как с Микаэлем, им не стать.