Юность Пушкина

Наступило молчание. Василий Львович порывался что-то сказать, но Дмитриев, не желая начинать спор, заговорил о том, как ему грустно расставаться с Москвой, с которой он сроднился. Государь вызывает его в Петербург и назначает министром юстиции. Что делать? Придется оставить свой мирный уголок, приют поэтических вдохновений. Он жил недалеко от Пушкиных, у Харитонья в Огородниках, где у него был домик с маленьким садом, клумбами и солнечными часами на площадке перед крыльцом.

Возвращаясь с прогулки из Юсупова сада, Александр всегда смотрел на эти часы через решетку.

— Москва не пустит вас, — проговорила тетушка Анна Львовна с тихим вздохом.

Дмитриев посмотрел на нее и печально развел руками.

Тетушка Анна Львовна сделала знак Машеньке Бутурлиной и направилась к фортепьяно. Машенька стала в позу и, сильно конфузясь, начала петь романс на слова Дмитриева:

Стонет сизый голубочек,
Стонет он и день и ночь;
Миленький его дружочек
Отлетел надолго прочь.

Он уж больше не воркует
И пшенички не клюет;
Все тоскует, все тоскует
И тихонько слезы льет…

Александр, сидевший в уголку рядом с Оленькой, улыбался, усиленно кусая ногти. Разве у голубей бывают слезы? И к чему это жеманится тетушка Анна Львовна, сидя за фортепьяно?

— Помнишь голубей в Захарове? — вдруг шепнул он Оленьке на ухо.

— Не грызи ногти, — ответила шепотом Оленька, отводя его руку ото рта. И прибавила сердито: — Ты ничего не понимаешь. Это аллегория.

Она догадалась, на что намекает Александр.

Голос певицы задрожал, когда она дошла до трогательного заключения романса:

Он ко травке прилегает;
Носик в перья завернул;
Уж не стонет, не вздыхает:
Голубок… навек уснул!..

Знаменитый поэт, откинув голову в рыжем парике к спинке кресел, слушал и, казалось, улетал мыслью в молодые годы. На его сухом лице, изрытом оспой, застыло сладкое, чувствительное выражение. Когда романс был окончен, он принял обычный вид и обратился к обеим исполнительницам с любезной похвалой:

— Своим искусством, сударыни, вы воскресили моего бедного голубка!

Машенька присела, скромно опустив глазки, и смущенная побежала на свое место, а тетушка Анна Львовна прикрыла крышку фортепьяно, томно склонила голову набок и погрузилась в мечтательную задумчивость. При Дмитриеве она оставляла свой резвый нрав, за который получила прозвание «вертушки», и напускала на себя меланхолию. Когда-то, еще в Петербурге, Дмитриев собирался жениться на ней, но почему-то раздумал.

Разговором завладел Василий Львович. Он бранил Петербург, где царили «славяне» во главе с Шишковым, и восхвалял Москву, родину истинного вкуса.

— Вот Жуковский, — говорил он. — Он тоже наш, московский. Москва не оскудевает талантами! А что в Петербурге? Один Державин, да и тот стареет.

И в конце концов стал читать свои стихи.

Дмитриев, развеселившись, стал подтрунивать над Василием Львовичем. Он спрашивал, не боится ли он совместничества племянника, который, пожалуй, со временем перебьет славу у дядюшки.

Александр, недовольный этим разговором, хотел ускользнуть из гостиной, но Дмитриев остановил его, когда он проходил мимо.

— Что ты об этом думаешь, а? — спросил он его. — И, указывая на него своему соседу, черному носатому господину с густыми бровями, прибавил: — Поглядите, князь, настоящий арапчик!

Александр покраснел, вздернул голову и, посмотрев на рябое лицо Дмитриева, вдруг выпалил, сам не зная как:

— Так что ж? Зато не рябчик!

Дмитриев на миг остолбенел, но тотчас сделал вид, что ничего не случилось, и тут же, оборотившись к Василию Львовичу, продолжал свои шутки. Он уверял его, что он отстал от моды, что в Париже снова носят прямую прическу à la Titus[30] и что это даже не в пример удобнее для тех, у кого проглядывает плешь на макушке.

И все тоже сделали вид, что не заметили странной выходки Александра. Только Оленька усмехнулась и покачала головой.

Но на другой день Александру все же досталось от Надежды Осиповны.

— Когда с тобой говорят старшие, — сказала она, — ты не смеешь отвечать вздор. Шутки в твои лета неприличны. И что это за рябчик? Какой рябчик?

Александр не расставался с зеленой книжкой «Вестника Европы», где была напечатана «Людмила», пока наконец не заучил ее всю наизусть. Вставая с постели, одеваясь, сидя за уроками, он твердил, мотая головой:

Скоком, лётом по долинам,
По буграм и по равнинам…

Или же напевал про себя:

Вот и месяц величавый
Встал над тихою дубравой;
То из облака блеснет,
То за облако зайдет…

— Что ты там бормочешь? — спросила его раз за обедом Надежда Осиповна. — Кушай и не болтай ногами.

Только конец баллады ему не нравился. Когда он в первый раз читал ее, то все ждал, что все эти страхи окажутся сном и что Людмила в конце концов проснется.