Юность Пушкина

— Папа́! — раздался вдруг голос Александра из сада, и в окне показалась его кудрявая голова. — Я вскопал клумбу!

Он вскочил на подоконник и хотел уже спрыгнуть в комнату, но Сергей Львович замахал руками:

— Куда, куда? Ты весь испачкался. Посмотри на свои руки!

Александр растопырил пальцы и стал разглядывать ладони.

— Руки? Ничего, вот я сейчас почищу! — весело сказал он, вскинув голову, и принялся изо всей силы тереть ладони одну о другую.

— Теперь чисто? — спросил он, опустившись на пол и показывая Сергею Львовичу свои руки.

— Поди, поди, — отвечал Сергей Львович. — И смотреть не хочу.

Александр уселся на подоконнике и, продолжая разглядывать свои руки, стал прислушиваться к разговору.

— Вы слышали? — говорил Василий Львович. — Хвостов прислал Николаю Михайловичу свои новые стихи с трогательным посвящением, и теперь Николай Михайлович в затруднении: похвалишь — он всем будет показывать, а не похвалишь — обидишь.

— Я видел этот шедевр, — проговорил Вяземский. — Там есть одна изумительная строчка: «Зима весной являет лето». Какова календарная загадка, а?

Все захохотали, и громче всех Александр.

— Как, как? — повторял Сергей Львович, захлебываясь от смеха. — «Зимой весну являет лето»? Куш, Брут! — прикрикнул он на собаку, которая поставила ему лапы на колени и залаяла, как бы желая принять участие в общем веселье.

— Темнотою слога он хочет превзойти Сибиллу,[36] — говорил Василий Львович.

— Мы вам не мешаем, граф? — спросил Сергей Львович француза.

— О, нисколько, — любезно отозвался тот. — Я даже рад видеть господина Жуковского смеющимся. Это придает его лицу новое выражение.

Батюшков подошел к окну. Наступал светлый весенний вечер. Из-за креста на куполе церкви Богоявления уже высунулся кончик бледного лунного серпа.

— Скоро уеду, — сказал вдруг Батюшков обернувшись. — Грустно здесь.

— Почему? — отозвался Жуковский.

— Пора в деревню, — ответил Батюшков и, прикрыв глаза рукой, уселся на стул.

Граф де Местр между тем окончил свой рисунок и передал альбом Вяземскому. Альбом переходил из рук в руки.

— Ах, милые мои, — вдруг заговорил Батюшков, — если б вы знали!.. Никогда я не жил так счастливо, как там, среди скал, в какой-нибудь бедной рыбачьей лачуге!..

— Прочти что-нибудь, поделись своим поэтическим бредом, — сказал Вяземский.

Батюшков вспыхнул. Он смутился, как мальчик, застигнутый врасплох вопросом учителя.

— У меня нет ничего готового… — пробормотал он. — А впрочем…

Он подумал немного и начал:

Где ты скрываешься, мечта, моя богиня?
Где тот счастливый край, та мирная пустыня,
К которым ты стремишь таинственный полет?.. —

Он запнулся и замолчал. — Не помню дальше, забыл, — проговорил он. — Да и не кончено у меня. Я ведь сказал, ничего нет готового… Друг Василий Андреич, — обратился он к Жуковскому, — услади, чародей, мою душу стихами!

— Состязание певцов! — пошутил было Жуковский, но, заметив, что все притихли и ждут, помедлил немного и начал тихо:

Мой друг, хранитель-ангел мой,
О ты, с которой нет сравненья,
Люблю тебя, дышу тобой;
Но где для страсти выраженья?..

Он как будто забыл об окружающих и говорил сам с собой. Но в этом медленном, сдержанном чтении все сильнее чувствовалось нараставшее внутреннее волнение.

Во всех природы красота́х
Твой образ милый я встречаю;
Прелестных вижу — в их чертах
Одну тебя воображаю.
Беру перо — им начертать
Могу лишь имя незабвенной…

Александр знает: Жуковский влюблен и несчастлив. Он слышал, как говорили об этом отец с дядюшкой. Он знает даже имя той, к кому обращены эти стихи. Он не видел ее ни разу, она где-то в деревне. Но ее образ встает как живой в его воображении: синие глаза, нежный овал лица, светлые локоны. И он уже любит ее, томится вместе с поэтом, — и кажется, это из его собственной груди вырывается последний затихающий страстный возглас:

Я в сердце твой приемлю глас,
Я пью любовь в твоем дыханье…
Восторги, кто постигнет вас,
Тебя, души очарованье?..

Никто не шелохнулся, когда кончил Жуковский. Все как будто прислушивались к замиравшим в вечерней тишине певучим звукам.

— Чародей! — проговорил Батюшков задыхаясь. — Это… Я не знаю, что это… Это пение райской птички! Слушая, не заметишь, как пройдет тысяча лет!

Он вскочил с места и беспокойно прошелся по комнате.

— Нет, прочь отсюда! Боюсь заслушаться вас! Ах, чудаки! Вот чудаки! — повторял он, ероша свои густые, мягкие волосы.

Александр соскочил с подоконника, на котором он все время сидел, в сад и подошел к забору.

— Прелесть! — шептал он, крепко потирая ладони. — Прелесть!