Юность Пушкина

— Она должна была проснуться! — сердито говорил он Оленьке.

— Да, пожалуй, — согласилась Оленька. — Так было бы лучше. Но ведь это перевод с немецкого, — прибавила она, подумав.

В кабинете Сергея Львовича происходило чтение. Карамзин читал новую главу из своей «Истории».

На этом чтении присутствовал и Жуковский. Александр искоса взглядывал на него с любопытством.

Жуковский сидел в ленивой позе, утонув в подушках дивана. На нем был синий мешковатый сюртук с бархатными обшлагами, которые он поглаживал холеной смуглой рукой. Он поправлял подушки, усаживаясь поудобнее, и тогда движения его напоминали мягкие движения избалованного ребенка. В черных влажных глазах под круглыми густыми бровями светилось какое-то затаенное детское веселье. Ничто не выдавало в нем сочинителя страшных баллад.

Но скоро Александр забыл и Жуковского, и все на свете. Он видел перед собой только озаренное с обеих сторон свечами худое лицо Карамзина и его бледный лоб с нависшими космами полуседых волос.

Карамзин читал глухим, немного осипшим голосом, с каким-то строгим, озабоченным выражением. Казалось, тут же на столе перед ним лежат вороха старинных летописей и грамот, и он роется в них, стараясь представить как можно вернее картину событий. Иногда он приостанавливался, откидывался назад и, перебирая слабой рукой листы своей рукописи, устремлял рассеянный взор куда-то в пространство. А затем снова принимался читать, и на впалых щеках его проступал легкий румянец скрытого одушевления.

Не было больше кабинета со шкафами, книгами и портретами по стенам. Повсюду распростерлось ровное поле, чернела вдали дубрава, где прятался со своим войском воевода Боброк, с гиканьем и визгом налетали татары, и молча рубились русские воины, защищая свою землю. Это не тогда, не давно — это сегодня, сейчас. Это был новый мир, но в нем было что-то страшно знакомое. Как будто вспоминалось что-то забытое — родное, милое, от чего занималось дыхание и к глазам подступали слезы.

Карамзин умолк и некоторое время оставался в неподвижности, как будто обессиленный. Румянец мало-помалу потухал на его бледных щеках. Катерина Андреевна, жена его, тихонько подошла к нему и повязала ему шею шелковым шарфом.

Никто не смел нарушить воцарившегося благоговейного молчания. Сергей Львович хотел что-то сказать, но вдруг всхлипнул, махнул рукой и, вскочив с места, прошелся несколько раз по комнате. Жуковский сидел, низко опустив голову. Василий Львович отдувался. Александр отчаянно кусал ногти, сдерживая волнение.

Вошла няня с чашкой черного кофе и сахарницей на подносе. Карамзин взял чашку и, размешивая ложечкой сахар, обвел всех лучистым взглядом серых, задумчивых глаз. Он улыбался.

Бабушка настойчиво приглашала Карамзиных отужинать. Но Карамзин устал и хотел домой. Все вышли провожать его в сени. Катерина Андреевна заботливо укутала его.

— Ведь вы знаете, Николай Михайлович вечно в простуде, — говорила она.

В столовой, за ужином, все оживились, как будто отдыхая от чрезмерного душевного напряжения. Сыпались штуки, остроты, каламбуры. Раздавался смех. И только иногда, в промежутках разговора, Василий Львович вдруг восклицал в порыве восторга:

— Какое совершенство! Это достойно Тацита![31] Я сегодня впервые почувствовал себя русским.

Пробило девять часов. Это было время, когда Александра укладывали спать. Он боялся, что мать отошлет его прочь, и потому стал потихоньку пробираться в сторону камина, где его не было бы видно. Но по дороге его перехватил Василий Львович.

— А ну-ка прочти нам свою басню!.. — сказал он, поймав его за плечи. И пояснил, обращаясь к Жуковскому: — Он недавно сочинил басню. О постаревшей красавице, которая рассердилась на зеркало. И, знаешь, даже с моралью, как у Флориана.

Александр смутился. Он мотал головой, стараясь вырваться, и в то же время поглядывал с опаской на мать. Но Надежда Осиповна спокойно улыбалась. Она, по-видимому, забыла о том, что ему пора в постель.

Карамзин читал новую главу из своей «Истории».

Видя, что ему никак не отвязаться от дядюшки, Александр пустился на хитрость. Вместо своей басни он вдруг стал декламировать дядюшкино стихотворение «Суйда»:[32]