Интернат

Спускаются вниз, стараясь не спешить, всё дальше отходя от этой группы. Паша слышит, как мужики начинают между собой нервно переговариваться, быстро переходя на ругань. Мол, а хули я ему скажу, сам бы остановил, что ж ты стоял, ну и так далее. Быстрее, быстрее, шепчет Паша не столько малому, сколько себе самому под нос, быстрее, быстрее, они не бросятся, не станут догонять, не решатся. На исходе дня небо низко лежит над самым лесом. Тёмная вереница, одни лишь женщины, – младше, старше, – тянутся по дороге, осторожно, боясь поскользнуться. Но чем ближе к лесу, над которым разламывается дым, тем торопливее становятся движения, тем нервознее ход. Паша с малым идут быстрее, не оглядываясь, спеша оторваться от компании на холме. Обходят женщин, почти бегут. А женщины видят, что они спешат, и сами тоже убыстряют шаг – мало ли что, может, эти двое что-то знают, может, нужно как можно скорее спрятаться в лесу, может, там, за спиной, на холме, через мгновение появится что-то ужасное, от чего уже никак не убежишь, никак не уклонишься. И вот Паша с малым слышат, как за их спинами женщины старательно топают по лужам, стараясь не отставать. И уже вся их вереница бежит рысцой, добегает до первых деревьев, которые под серым январским небом даже тени не отбрасывают. И когда лес обступает их, легче не становится – становится хуже, страшнее: деревья побиты снарядами, вдоль обочины тянутся окопы, и снег, снег! – тёмно-жёлтый, словно гнилой, словно он умер несколько дней назад и теперь гниёт на свежем воздухе. В некоторых местах жёлтые пятна расползлись и стали совсем бурыми, в некоторых темные сгустки проступают мелко, как родинки на коже. Но весь снег здесь такой, весь отдаёт гнилью.

– Что со снегом? – испуганно кричит малой на бегу, задыхаясь, но не останавливаясь. – Что с ним?

– Не знаю! – так же на бегу выкрикивает Паша. – Бежим.

– Что с ним?! – допытывается малой.

И в его голосе прорезаются нотки ужаса и истерики. Так, будто он хочет расплакаться, но понимает, что плакать нельзя, не нужно плакать, хотя всё равно – очень хочется. Поэтому он сдерживается, но долго сдерживаться не сможет, это ведь ясно. Это ведь ясно, мгновенно всё понимает Паша, это ясно: долго сдерживаться он не сможет. Всё, как тогда. Всё, как тогда, когда у него впервые случился приступ. Когда его затошнило и вывернуло, и он выбежал из дома, в ночь, и Паше пришлось бежать за ним, ловить его между деревьями, как собственную тень. Сейчас будет то же самое, говорит себе Паша, это же понятно. Тогда он подхватывает малого вместе с его рюкзаком и забрасывает себе за спину. Сразу же чувствует весь вес тринадцатилетнего подростка, и весь вес зимней одежды, и всю свою трёхдневную усталость чувствует. Главное – не поскользнуться, напоминает сам себе, и бежит дальше, слыша рядом с собой тяжёлое дыхание уставших женщин. Бежит мимо мёртвого жёлтого снега и посечённых деревьев, по длинной-длинной извилистой дороге, на которой попадаются то вырванные откуда-то доски, то втоптанные в снег куски железа, то просто грязные тряпки. И чем дальше бежит, тем темнее вокруг становится снег. Как вдруг его не остаётся вовсе – только черный выгоревший грунт между деревьями. И деревья тоже выгоревшие. И всё вокруг проникнуто дымом и огнём. И тут они выбегают на переезд.

+

Похоже на мусорную свалку, которую неосторожно подожгли: металлические балки, ломаное дерево, втоптанная в сажу одежда. Плавленое стекло, уничтоженная пища, защитные мешки с песком – разорванные, как подушки в детской спальне. Сбоку, среди посечённых осколками стволов, валяется шлагбаум. Разбитая будка, прокопанные вокруг траншеи – выгоревшие и засыпанные мёрзлым песком. Белая, как кость, сталь холодных рельсов. Вокруг – следы мин и куча военного снаряжения. По железнодорожной насыпи разбросан рваный и окровавленный камуфляж. Кровь не успела замёрзнуть: похоже, одежду срезали с тела только что, совсем недавно, и те, что срезали, возможно, где-то совсем рядом, далеко отойти не успели, могут в любое мгновение вернуться. Но главное даже не это, главное – за будкой, по ту сторону насыпи, стоит урал, гружёный тёмными ящиками. Кабина сгорела, и от колёс остались только горелые ошмётки, а вот ящики почему-то не горят, только тлеют, и дым от них поднимается, как из крематория, неспешно заполняя собой зимнее небо. Вот откуда дым, догадывается Паша, вот что горит. Паша опускает малого на землю, стоят, приглядываются к уралу. Женщины, бежавшие за ними следом, подтягиваются, тяжело и измождённо задыхаясь, бабушка с большим пластиковым мешком за спиной бросает мешок, сама падает сверху, не имея ни сил, ни слов для упрёков.

– Шо это? – испуганно кричит Паше женщина лет пятидесяти. Тяжёлая меховая шапка, из-под которой выбиваются черные крашеные волосы, грязная дублёнка, зимние сапоги со сломанными каблуками. Макияж размыло, как рисунок на морском побережье.

– Машину сожгли, – объясняет Паша. – Осколок, наверное, попал.

– Да нет, – кричит она. – Шо дымит? Шо в ящиках?

– Не знаю, – честно признаётся Паша. – Может, продукты?