Интернат

Дорога опадает вниз, в долину. Снега вокруг становится больше, на обочине растет камыш. Острые стебли мёртво показывают направление ветра. Женщины всё чаще останавливаются, заматывают детей в платки, набрасывают им на плечи свою одежду, идут всё медленнее, ссорятся между собой всё тише: болтанка в снеговом месиве забирает много сил, лучше помолчать. Долго опускаются в долину, потом поднимаются вверх, на горку. А когда выходят туда, видят, что в сторону от шоссе тянется протоптанная свежая тропка. А там, по правую руку, метрах в двухстах отсюда, темнеет несколько зданий – небольшой хутор. Деревья возле домов, сараи – чьё-то хозяйство. Туда – от дороги – движется вереница людей. А другая вереница – обратно, от домов к трассе. Подходят и смотрят как-то пусто и испуганно, словно жалеют, что были там, что ходили туда.

– Что там? – спрашивает Паша женщин, что как раз выбираются из снега на шоссе.

Одна сразу же опускает голову, отворачивается и продолжает идти, словно не слыша. Другая наталкивается на Пашу, вынуждена его обойти, поэтому, на мгновение запутавшись в собственной шубе и подбирая руками её полы, успевает сказать:

– Там погреться можно. Огонь развели.

Но на Пашу тоже не смотрит, спешит за подружкой. Кто такие, думает Паша. Без вещей, без сумок. Куда идут?

– Погреемся? – поворачивается к малому.

Тот молча кивает: давай уже, пошли, что стоишь.

+

Идут по узкой тропке, снег вокруг прямо на глазах берётся мокрой коркой, сходить с тропки не хочется, снежный настил здесь достаточно глубокий. Чем ближе подходят, тем непонятней: большой дом под шиферной крышей, яблоневые деревья под окнами, хозяйственные постройки, невысокий забор. По двору снуют люди, непонятно, что там происходит. От двора к забору идёт мужчина, один из тех, что вышли из посёлка первыми, валит забор ногой, подхватывает выломанные доски, несёт к дому. По двору разбросаны кирпич и шифер, из-под снега выглядывают остатки дивана.

– Что здесь было? – спрашивает сам себя Паша.

Малой не знает, что ответить. Заворачивают за угол дома. Похоже на театральную сцену, с которой убрали декорации, так что можно наслаждаться голыми кирпичными стенами и недовольным техническим персоналом, который не знает, чем себя занять. Стены нет вовсе: похоже, прямое попадание. Дом разломан пополам, мебель вывернута наружу, словно кишки после ножевого ранения в живот. Дом большой, но бедный, внутри почти ничего не осталось: посуда, полная снега, битые тарелки, перепачканные соусом, втоптанные в мокрый пол шторы. Острые обломки кирпича, газеты, тряпьё. И куча замёрзшего народа внутри. Сидят у печки, топят забором, греются. Похоже, давно здесь всё перекопали, взять больше нечего: ни продуктов, ни драгоценностей. Хозяева, возможно, и не знают, сколько теперь у них стен, надеются, наверное, переживают, не сбили ли замки. Ну вот, замки никто не сбивал, просто стены нет. Ну и веранды, заодно, тоже. И входной двери. Паша пробивается внутрь, под дырявую крышу. Дождя здесь почти нет, а возле печки ещё и тепло. Правда, протолкаться сюда не так просто: мужчины в чёрных куртках заняли стратегические позиции, сами за всем присматривают, сами определяют, кого подпускать к семейному очагу, а кого гнать под дождь. На Пашу смотрят, как на врага: что, мол, за кадр, откуда такой – в очках, с бородой? Моментально чувствуют конкурента. Женщины, вместе с Пашей приехавшие от вокзала, отводят глаза, будто впервые видят Пашу с малым. Но Паша не очень-то стесняется, переступает через чьи-то мешки, подходит к огню, легко толкает ладонью одного из мужиков:

– Пусти малого, – говорит.

Тот смотрит на Пашу с вызовом и отвращением, но и отвращения как такового надолго не хватает, да и вызов выходит какой-то неубедительный, и ответить он Паше ничего не может, поэтому только смотрит и молчит.

– Давай-давай, – строго прибавляет Паша. Достаточно твёрдо, чтобы мужик больше не молчал, но и довольно миролюбиво: не хватало ещё устраивать мордобой тут, на руинах.

– Ну давай, – цедит мужик и хочет сказать что-то ещё, но Паша его уже не слушает.

– Садись, – бросает малому. Тот подходит, садится на сложенные кирпичи, протягивает к огню замерзшие ладони.

– Обувь сними, – советует ему Паша. – Носки сухие надень.

Малой не возражает: снимает кроссовки, стаскивает носки, роется в рюкзаке – ищет сухие. Паша отходит в сторону, чтоб не нервировать серьёзных мужиков в чёрных куртках. Находит разбитый стул без одной ножки, ставит его под стенку, как-то устраивается. Мужики, увидев, что Паша отошёл и ни на что больше не претендует, успокаиваются, малого не трогают. Как псы, одним словом: отогнали угрозу, расслабились. Женщины к ним не подходят, боятся, сидят в отдалении, ловят тепло.

– Ну, а куда идти? – спрашивает один, темнолицый, желтозубый, в облезлой шапке, похожий на бобра. – Далеко ты дойдёшь? – спрашивает он неизвестно кого.

– Перейдём фронт, до станции доберёмся, – отвечает ему другой – невысокого роста, с мышиными глазами, тонким голосом.