Интернат

– Та какие продукты?! – кричит она. Испуганно прикрывает рот, чтобы не кричать, и бросается вперёд – через железнодорожную насыпь, через переезд, подальше отсюда, главное – подальше отсюда.

Малой дёргает Пашу.

Давай! – кричит. – Не стой! Щас рванёт.

И тоже бросается вперёд. Паша бежит за ним. Перебегают через рельсы, проскальзывают среди побитых пулями бетонных блоков, мимо окопов, мотков колючей проволоки, выскакивают за последний блиндаж. Боковым зрением, не поворачивая головы, Паша видит на бруствере чёрный военный ботинок, правый, со срезанными шнурками, с кровью вокруг, ему даже кажется, что со ступнёй внутри, с остатками ступни, с кровавой кашей, он хочет остановиться, подойти, хочет внимательнее разглядеть, но малой, не останавливаясь, пронзительно кричит: давай! – кричит, давай, не отставай, за мной! И Паша бежит вперёд, по рваному асфальту, через чёрный ломаный лес, через мокрое пространство, бежит, хватает малого за плечо и тянет за собой, хочет подать руку женщине в меховой шапке, но та шарахается от них, словно от увиденной собственной смерти, и Паша с малым оставляют её на чёрной дороге, бегут, не оглядываясь, отбегают всё дальше и дальше по извилистой лесной дороге, гонят вперёд, думая только об одном: вот сейчас, вот-вот, уже через мгновение, вот прямо теперь – рванёт, взорвётся, разнесёт всё вокруг, разломает изнутри это мокрое зимнее пространство, разломает небо над ними, остановит время, вот-вот, прямо сейчас, прямо тут.

Выбежав на опушку, падают в снег, захлёбываются воздухом, дышат тяжело, будто поднялись на высокий верхний этаж без лифта.

– Слышишь? – спрашивает малой, отдышавшись.

Паша прислушивается. Двигатели. Поднимает голову, выглядывает на трассу. Далеко вверху, на холме, за туманом, медленно ползут два джипа. Спускаются вниз, опасливо, будто страшась натолкнуться на что-то неприятное. Но свет не включают: тоже боятся.

– Что делаем? – спрашивает Паша неизвестно кого. – Может, свои? – говорит с надеждой. – Хорошо, если свои.

– А если не свои? – спрашивает его малой.

– Если не свои – плохо, – отвечает Паша. – Очень плохо.

– Пашка, – говорит ему малой серьёзно и взвешенно, – если это не свои, тебя пристрелят. Я вообще не знаю, как тебя до сих пор не пристрелили.

– Не за что – вот и не пристрелили, – обиженно отвечает на это Паша.

– Да ладно, – не соглашается малой. – Не за что. Сам всё понимаешь.

– Ладно, – неожиданно соглашается Паша. – Давай свернём с трассы. Кто их знает – кто там.

Малой именно этого и хочет – поднимается и бежит вперёд, на трассу. Перебегают по асфальту, скатываются на обочину, ныряют в снег, пробираются по едва заметной колее, уходящей в сторону. Колеей, похоже, давно не пользовались, но под свежим снегом отчётливо проступает вмёрзший след от гусеницы, как шрам под тонкой тканью футболки. Бегут по этому следу, выбегают на пригорок, затем быстро сбегают вниз, становясь невидимыми с трассы. Малой, не останавливаясь, вытаскивает из рюкзака биту, запускает ею в снег. Как он вырос, думает Паша, следуя за ним, взрослый такой, серьёзный. Всё правильно говорит: пристрелить, может, и не пристрелят, но бросят в яму, буду сидеть, пока не вытащат.