Интернат

– Хороший контингент, – соглашается с ним физрук. – Неблагополучные семьи, криминальный элемент, влияние улицы. Алкоголизм среди родителей, неблагоприятные социальные условия. Они же никому не нужны, – снова добавляет Валера от себя. – Их сюда, как щенят, в приют свозят. Перекладывают ответственность на педагогический коллектив, – добавляет ещё раз на всякий случай.

– Можно подумать, это только у вас, – подхватывает Паша. – Да в любой школе то же самое: никто никому не нужен. Кто ими занимается – неизвестно, зачем рожали – никто не знает.

– Рожали для продолжения рода, – произносит физрук. – А вот воспитательный процесс остаётся на низком уровне. Нам хорошо было, – говорит он, подумав. – Вот, скажем, когда нас взяли тогда, в семидесятые, за кражу народной собственности.

Паша смотрит на него с непониманием. Какой собственности?

– Я про стройматериалы, – уточняет физрук. – Нам устроили товарищеский суд. На оптовой базе, в актовом зале. Привлекли родителей, пришли учителя, партийное начальство. И давай нас песочить. Без поблажек. С угрозами, шантажом, предложениями засадить нас по полной. Мы ведь уже не маленькие были. Проблемы переходного возраста, адаптация к требованиям социума. А мы не боялись. Удивительно: вспоминаю сейчас свои тогдашние настроения – совсем не боялись. Знали: ничего нам не будет. Попу- гают-попугают – и отпустят. Потому что за нами стояла целая страна. С фабриками, заводами, шахтами и партийной программой. И нас никто не сдаст. А это очень важно. Особенно в подростковом возрасте. Правда же?

– Правда, – соглашается Паша.

– Вот, – подхватывает физрук. – Нам всем просто повезло. У нас была нормальная страна, нормальное детство.

– А игрушки? – напоминает Паша.

– Игрушек не было, – соглашается физрук. – Но страна была. Нормальная страна. Не самая плохая. Детей, по крайней мере, выращивала. Вот меня, скажем, вырастили. И я ничего не боялся. Здесь вырос. Вернулся сюда после окончания педагогического института, – напоминает физрук. – Передаю опыт молодым коллегам. Я, чтоб ты знал, никуда отсюда не пойду. Меня так воспитали. В той, другой стране. Вот все разбежались, а я остался.

– Нина тоже осталась, – напоминает Паша.

– Да, – соглашается физрук, но говорит о своём. – Вот почему я остался, не сбежал? Потому что мне нечего бояться. Я никогда никуда не лез. Я просто делал свою работу. Чего мне бояться? Согласен?

Паша молча кивает. Ясное дело, что согласен. Известно, согласен. Сам такой. Так же всегда делал свою работу, не сбегал. Чего мне бояться, спрашивает сам себя Паша. Бояться нечего, я ни в чём не виноват, отвечает он сам себе. Я никого сюда не звал, я никого не выгонял. Я просто делаю свою работу. Я просто учу детей правильно писать. По-моему, занятие более важное, чем стояние на блокпостах. Блокпосты снесут, а правила грамматики останутся. Так что ко мне никаких претензий. Да и к нему вот тоже, думает Паша про физрука. Хороший он всё-таки мужик, простой и беспонтовый. Все сбежали, а он остался. И дальше останется, можно не сомневаться. Правда, всех переживёт. Будет жить вечно. Люблю таких. Паша окончательно расчувствовался, горячий чай и уютный печной огонь делают его сентиментальным. Давно ему не было так спокойно.

Заходит Нина. Зябко кутается в плед, суёт свой острый нос в тарелки и в кружки, пересчитывает консервы, после чего подходит ближе к буржуйке, протягивает руки, греет красные ладони. Валера замечает её, но не особо обращает внимание, так, словно её тут нет. Да и она ничего не говорит, даже, кажется, совсем их не слушает. Думает о чём-то своём, греет ладони. Когда Валера замолкает, отчётливее звучат взрывы и автоматная трескотня за окном, сразу же становится неспокойно, будто кто-то из тёплого сонного купе открывает дверь в шумный коридор вагона. И Валера торопится продолжать:

– Главное – кто за всё это будет отвечать? – показывает он рукой вокруг себя. – Никто не будет. Вот увидишь, виноватых не найдут.

– Нас сделают виноватыми, – допускает Паша.

– Не сделают, – уверенно возражает физрук. – Ещё чего. Отвечать должны те, кто всё это начал. Я лично посмотрю, как они будут выкручиваться. Мне просто интересно, – повторяет он, – как они выкручиваться начнут.

– Им не впервой, – поддерживает разговор Паша.

– Не впервой, – соглашается физрук, достаёт из пальто сигареты, прикуривает от огня, резко наклонившись и чуть не опалив себе ресницы. – Хотя ты прав. Ясно, попробуют всё повесить на нас, на тех, кто тут остался. Так и будет, точно. Только чёрта с два они на меня что-либо повесят! – начинает горячиться Валера и моментально исчезает вся его бронебойная лексика из методичек. – Не выйдет! Я ко всему этому не имею никакого отношения! И они не имеют! – показывает он пальцем куда-то за Пашину спину. Паша даже оглядывается, хотя там, разумеется, никого: сумрак коридора, крашенные синей краской стены столовой. Но понятно, что физрук говорит про воспитанников – про тех, которые разбежались, и тех, что остались. – Они тоже не имеют к этому всему отношения. Жалко их, Паш. Веришь?

– Верю, – верит Паша.