Интернат

Физрук сидит возле окна, читает газеты. Туман за окном начинает распадаться на куски, и когда очередной кусок отламывается и относится ветром, помещение столовой освещается – и можно прочитать очередную страницу. Затем наползает новая масса вязкой влаги, и физрук откладывает газету, сидит, ждёт. Со стороны может показаться, что он обдумывает прочитанное. Вытянул ноги к растопленной печке-буржуйке, греется. Над буржуйкой повесил своё чёрное пальто, которое совсем отсырело на улице. Пальто накинуто на старую школьную швабру, рукава свисают пусто и безнадёжно. Оно похоже на разбойника, которого распяли на кресте году так в тридцать третьем от рождения Иисуса. Мокрая ушанка тоже висит рядом. На плите кипит чайник, время от времени физрук подливает кипяток в кружку с крепкой заваркой. Паша заходит, останавливается на пороге, не знает, вовремя ли зашёл, но физрук сразу же машет ему рукой: иди сюда, к огню. Паша подходит, улыбается ему, как давнему приятелю, опирается на какой-то перевёрнутый ящик. Сухо потрескивают дрова, бело зависает за окном туман – можно подумать, что они просто застряли где-то в горном отеле, теперь вот у них достаточно времени и дров, чтоб отогреться и успокоиться, прежде чем отправиться дальше. Вот только взрывы где-то там, за туманом, никак не умолкают. А повернув голову, попадаешь взглядом на гору немытой посуды, стоящей здесь неведомо с каких пор. Но если туда не смотреть и если не прислушиваться к работе артиллерии в городе, если смотреть, скажем, лишь на огонь – чувствуешь себя уютно и защищённо. Пугает разве что распятое пальто, чернеющее вверху. Смерть где-то рядом, она просто выжидает.

– Чай будешь? – спрашивает физрук.

Паша утвердительно кивает в ответ. Находит свою кружку с замёрзшей уже заваркой, наливает туда кипяток, обхватывает кружку руками – греется. Железо сразу же прогревается, ладони печёт, но Паша продолжает держать кружку, не хочет отпускать этот металлический сгусток тепла. Физрук приглаживает усы, как-то комично, как в кино, снова приглашает сесть. Паша предупредительно машет рукой: постою так, говори.

– Ты сам откуда? – спрашивает физрук. – Со станции?

Речь у него странная: как будто грамотная, русская, без примесей, но какая-то не своя. Так тут говорят бригадиры на шахтах, или парторги на собраниях, или менты в отделениях – язык не слишком образованных людей, которые ведут речь о важных государственных делах и, поскольку боятся сказать что-нибудь не то, говорят преимущественно цитатами. Паша привык к такой русской речи, он сам так умеет. У Валеры, тем не менее, даже этот казённый говор звучит симпатично: так генералы в отставке рассказывают внукам героические страницы собственной биографии, что-то беря из данных генерального штаба, что-то прибрёхивая от себя.

– Со станции, – говорит Паша. – Я со станции.

– А я тут родился, – удовлетворённо подхватывает Валера. – В районе поликлиники для работников местной железной дороги. Двадцать минут отсюда быстрым шагом по прямой. Помню, как этот интернат строили. Начало-середина семидесятых. Мы были учениками средних классов общеобразовательной школы. Прибегали сюда, строительные материалы воровали.

– Зачем? – не понимает Паша.

– Игрушек не было, – поясняет физрук.

На нём тёплый серый свитер с высоким воротом, чёрные парадные брюки, в которых он, очевидно, ходит на работу, из-под них выглядывают синие треники (в которых он, скорее всего, тоже ходит на работу). Резиновые сапоги снял, вместо них надел резиновые тапки. Жаль, что у нас такого физрука нет, думает Паша про свою школу. С физруком им действительно не повезло: мало того что женщина (всё то же самое – постоянно кричит, никогда не выслушает), так она ещё и сбежала прошлой осенью, когда город начали окружать. Паше даже пришлось несколько раз её подменять, хотя ничего хорошего из этого не вышло: на уроки физкультуры Паша приходил в тяжёлых зимних ботинках. Спортивной обуви у него не было. Старшеклассников это злило, Паша это чувствовал и однажды пошёл к директрисе, показал ей свою руку и прямо сказал, что будет жаловаться, что это неправильно, если его, инвалида, заставляют крутиться на турнике. Директриса испугалась. Собственно, не за Пашу, который с неживыми пальцами должен был рисковать жизнью на турнике, а за свою директорскую жопу, поскольку Паша действительно мог пожаловаться. Одно слово, жаль, что у нас такого физрука нет, думает теперь Паша, обжигая губы кипятком, не так противно было бы заходить в учительскую.

– Давно здесь? – спрашивает Паша.

– Сразу после окончания педагогического института, – говорит на это физрук. – Ветеран педагогической деятельности. Я тут всех пережил, – добавляет он от себя. – Ты же видишь, все разбежались. Разве что Нинка осталась. Передаю опыт молодым коллегам.

– Ясно, – говорит на это Паша одобрительно. – Дети у вас хорошие.